Режиссер Владимир Меньшов
за свою жизнь снял всего пять фильмов.

Но этого было достаточно, чтобы войти в историю.

Две его работы — «Москва слезам не верит» и «Любовь и голуби»
абсолютно великие.

У одной из них есть Оскар.

У обеих — колоссальная народная любовь.

Гораздо сложнее всё получилось с комедией «Ширли-мырли».

Она вышла в 1995-м году,

и многими оказалась непонята.

Грубый юмор, диковатый сюжет,

ощущение тотального хаоса —

всё это давало повод называть фильм дурновкусием и считать,

что мастер ошибся.
Нам с Даней Туровским такое отношение к «Шырли-мырли» всегда казалось несправедливым.

В нашем представлении это недооцененный шедевр,

один из главных фильмов 90-х и важнейшая глава энциклопедии русской жизни.

Чтобы попробовать эту несправедливость исправить,

мы сняли этот выпуск.

Важно.

Впереди много спойлеров.

При этом, если вы не смотрели «Шырли-мырли»,

не факт, что наше видео помешает дальнейшему просмотру кино.

Всё-таки главный кайф там не столько в сюжете.

Мы начали снимать этот выпуск в августе.

Осенью актер Валерий Гаркалин на фоне коронавируса и хронических проблем с сердцем

оказался в больнице и был переведен на аппарат ИВЛ.
Когда я записываю эту подводку,

приходят новости о том, что ему стало лучше.

Валерий Борисович,

мы держим кулаки за то,
чтобы вы выкарабкались и вернулись к работе.

Вы блистательный артист.

И в ближайшие полтора часа, кажется,
все смогут в этом убедиться.

Фух!

Вперед!

(музыкальная заставка)

— Последняя, Коль. А?

Угу.

Васютка!…
— Мама!

Кинотеатр «Россия» — сейчас это театр мюзикла.

Но тогда это была центральная киноплощадка для премьер,

причём такого широкого, так сказать, отечественного кино.

И там проходила, естественно, премьера «Ширли-мырли».

И я помню, что она имела такой действительно колоссальный успех у зрителей,

что зрители ринулись просто в мою сторону,

и как вот, знаете, национального героя,

как какого-то футболиста или еще там, вынесли из зала.

♪♪

(аплодисменты)

Меня вынесли из зала.

И я вдруг почувствовал страстный поцелуй какого-то человека,

который просто зажал меня своими губами.

Вот пол-лица просто зажал.

И я видел только глаза, синие глаза человека.

А кто этот человек — я его не видел,

потому что я был весь просто воткнут в поцелуй этого человека.

И вдруг в какую-то секунду я начал понимать, что это Зюганов.

Что он, значит…

И когда я вошел в машину, я сказал:
«Меня только что поцеловал Ленин», —

сказал я.

Значит, Меньшов очень долго смеялся.

— У фильма «Ширли-мырли» много фанатов,
и есть самые неожиданные.

В том числе заслуженный музыкальный критик Российской Федерации Александр Горбачев.

— У меня постепенно изменился взгляд на этот фильм,

потому что, мне кажется, в 90-х,
когда его показывали по телевизору,

это казалось какой-то очень странной как бы,


наверное, пошлой ерундой.

— Трешачком?
— Ну трешачком таким, да. Особенно, мне кажется это там…

Я смотрел с мамой, да. И маме…

Как бы поначалу она вообще не понимала, как так, что чувак, который снял ее любимый фильм «Москва слезам не верит»,

да, такую как бы драму про, не знаю, людей, их отношения,

вдруг, значит, начинает вот как-то на баяне там с медведями танцевать, как бы, и цыганами.

Мне кажется, честно говоря, вот сработало то,

что просто по русскому телеку много раз показывали один и тот же фильм.

Ну одни и те же, да?
— Угу.

И вот на какой-то раз я понял…

И не скажу, что был какой-то щелчок, да,

но я понял, что это же прекрасно,

что это идеальный фильм про какие-то…
Ну не какие-то, а просто про российские 90-е года.

Что это на самом деле самое точное высказывание о том,

что это такое было.

— Второй режиссер прислал сценарий.

И я прочел сценарий и понял, что это самая великая книжка,

которую я когда-либо читал за последние годы, может быть.

Какова литература, такой и фильм.

То есть, его качество плавно переходит в качество кино,

поэтому я когда читал, я подумал:
«Это будет выдающаяся картина!»

Это смешно…

Читаешь или Петрова, или Зощенко —

вот это идет к этому уровню.

Смешить публику — очень забавное дело,

достойное и благородное, я считаю,

потому что через смешное можно о многом рассказать и очень серьезно.

— Что, на ваш взгляд, показалось, исследовал фильм «Ширли-мырли»?

— Ну,

правду о смятении того времени.

— Ваша цитата:

«Увы, так и не исполнилась моя мечта.

Я хотела когда-нибудь подробно и неторопливо смотреть этот фильм со своими учениками

и выявлять с ними те черты 90-х годов,
которые так четко и ясно запечатлел этот фильм».

Давайте проговорим эти особенности вместе с вами.

— Ну, это вообще долгий разговор.

Потому что действительно там надо смотреть
и останавливать каждый кадр,

и комментировать.

Ну наверное, прежде всего я бы сказала так:

что вот эта вот фантасмогория, которая там творится, да?

Как бы такое веселое безумие —

это в какой-то мере черта 90-х.

Конечно, можно сказать,
это работает сейчас на стереотипах, ну, там, лихих 90-х, да?

Но они действительно в какой-то мере были лихими.

И вот это там — бандиты и менты,

которые одинаковые идиоты, которые бегают.

Как там Чурикова говорит?

— Я вечером паркет положу —

утром его уже менты отдирают.

Я утром кафель приклею —

а вечером его уже Козюльский выворачивает.

— Такую жизнь,

не дай бог никому!

— А с другой стороны,

там, конечно, запечатлены какие-то вещи…

Ну не буду говорить ушедшие… Нет, какие-то ушедшие!

Например, цыганский табор проводит митинг у отделения милиции.

«Ушедшие» вы, наверное, митинг имеете в виду.

— Да, не цыганский табор и не отделение милиции,

а вот сочетание, да. И никто, как мы видим, их не разг…

Мало того, они потом лезут к отделению, требуют, чтоб Романа выпустили.

Это вот там… На самом деле этот мир не только какой-то такой бандитско-полицейский —

это мир свободы.

Другая вещь.

Роман Алмазов входит в отделение милиции.

Говорит: «Можно позвонить?»

Говорят: «Куда?»

«Ну как куда?»

— На радиостанцию «Свободы»,

«Голос Америки»,

«Немецкая волна».

Вот сейчас кого вообще может испугать звонок на какое-то радио?

Это абсолютно потеряло свое значение.

— Вы, кстати, знаете, кто есть среди актеров,

которые играют журналистов?
— Нет.

— Андрей Звягинцев.

— Но он там не виден? Или как-то его можно раглядеть?

— Я всегда говорил, что гласность —
это величайшее завоевание современного общества.

Хотя лично я журналистов не люблю.

Так и запишите: не люблю, потому что сволочи.

Не беспокойтесь, не беспокойтесь.
Теперь мне уже ничто не угрожает.

(хлопки)

— Реально молодой Звягинцев.

— Ну мне кажется,
что вообще трудно найти кого-нибудь великого,

кто бы не засветился в этом фильме.

Это поразительно совершенно.

— То, как изменился Серега Лынков,

одно из самых удивительных событий в жизни нашей творческой артели за последнее время.

До.

После.

Серега похудел на 20 килограммов!

При этом спорт здесь в целом не при чём.

Он просто изменил свой рацион питания.

И в первую очередь отказался от хлеба,

то есть совсем отказался.

Его пример оказался настолько убедительным,

что какие-то гастрономические привычки решил поменять и я.

Особенно тяжело было отказаться от утреннего круассана.

Зато узнал, что полезные завтраки — это тоже бывает вкусно.

А приготовление каши вообще может быть, очень интересным творческим процессом.

Иногда я результаты этого процесса зачем-то фотографирую.

Надеюсь не дойдет до того,
что я буду выкладывать эти фотографии в Инстаграм.

Но а помогает мне готовить полезные завтраки:
и каши, и не только —

набор посуды от моих корешей из Эльдорадо и Tefal.

Сереги Лынкова нет с нами на этой съемке по семейным обстоятельствам,

если что, у него всё хорошо.

Но мы постараемся быть его достойными учениками.

И приготовим сейчас что-то вкусное и полезное.

Запеканка!

А-а-а!

Делаем вкусняху.

Изюм!

Там-там-там-там.

Запеканочка!

Сковороды входят в набор французской посуды Tefal Ingenio,

в котором есть очень удобные ковши.

А еще ко всей посуде Tefal прилагается вот такая удобная съемная ручка.

Она подходит ко всем продуктам Ingenio,

легко крепится к посуде,

выдерживает вес до 10-ти килограмм и имеет 10 лет гарантии.

Благодаря такой ручке посуда Tefal занимает меньше места, чем обычно,

и ее удобно хранить в шкафу или на полке.

Омлет!

Готовить можно и на плите,

и в духовке.

Как же пахнет, а?

Ва-ау!

Посуду очень легко мыть и под струей воды в раковине,

и в посудомойке, открепив ручку.

Ух-ты, моя хорошая!

Смотри, как набухла.

А так должно быть?

Я никогда не готовил запеканку.

Запеканку я обычно ем.

А это первая моя.

Купить набор посуды Tefal по самой выгодной цене можно в магазинах, на сайте и в приложении «Эльдорадо».

А по промокоду: ВДУДЬ20 — в ближайшие две недели скидка 20% на всю линейку Ingenio.

Все подробности внизу по ссылке.

Переходим.

Заказываем.

Готовим в удовольствие.

А питаемся с пользой.

М-м-м, как хорошо!

А у нас еще десерт есть.

Серега Лынков, как дела?

— Уже я не знаю почему и по какой причине вместе с ребятами,

с Виталием Москаленко и Андреем Самсоновым, они решили писать сценарий.

Не для папы.

Просто написать сценарий.

«Ну пока вот время есть, давайте посидим, попридумываем какую-то историю».

И так они его весело сочиняли.

Такой стоял хохот всё время бесконечный из его кабинета.

Так они радостно это делали,

что в итоге, как я понимаю, он заразился тем, что они писали.

И вдруг как-то решил, что вот: «Да ёлки-палки, а что я думаю?

Как бы надо это и снимать».

— Был у меня друг в одном из институтов, где я учился.

Он был патологический антисемит.

Он прочитал книгу «Десионизация» —

такая ходила в самиздате книга.

Сто процентов ее ЧК распространяла и, в общем,
натравливала на евреев.

Он приехал ко мне — я тоже прочитал. Говорит:

«Ты видишь что? Вот теперь всё ясно.

Почему мы в таком говне живем».

Я говорю: «Старик, ну ты не видишь, что это явное панно?

Там были и протоколы-выдержки сионских…

Там вплоть до того, что: «А неужели вы не видите,
что на всех колесах,

которые на машине,

везде шестигранники.

А вы видите, что снежинки, которые на столбах,

они тоже шестигранники. Идиоты, вы ходите!…»

Значит, вот сионизация.

И он уехал домой в Ростов. Вернулся.

И приехал ко мне с двумя бутылками водки.

Сел и заплакал.

Я говорю: «Что такое? Что случилось?»

Два дня назад ему мама сказала, что она еврейка.

(смеется)

Он говорит: «Мам, это не может быть».

Она говорит: «Да».

«Что мне делать?!» — это мне запало.

Я вел дневник. Я записал эту всю историю.

Главное — его потрясение.

И главное, что «Как мне теперь жить?». У него всё рассыпалось,

всё погибло, называется.

— Это на телевидение убавляют.

Массовыми.

Мама!

Вы теперь в телевизор посмотрите.

Там же ни одного русского лица нет!

Скажи ты мне, как на духу,

как русский человек русскому человеку.

Фактически, я что —

Изя Шниперсон?

(звуки грома)

Прости меня, Изенька, дуру грешную!

— Про бытовой антисемитизм.

Мои ощущения, что его сейчас нет.

Или это проблема, знаешь, чисто фокуса?

То, что--
— Мне кажется это проблема фокуса, если честно,

потому что бытовой антисемитизм там всё-таки показан в очень конкретной обстановке.

Да, это квартира плацкартная как бы алкозависимых людей…

Мне кажется, если с этими людьми поговорить сейчас, то…

Ну как, мне кажется, вот антиваксерская повестка,

она отчасти там про то, что вот это всё масоны, значит,

пытаются нас там контролировать и всё такое прочее.

То есть, я не уверен, что она ушла как бы, да?

Наверное, сейчас трудно это представить с экранов телевизора, да.

То, что там Альберт Макашов, как бы записной антисемит, в 90-х был депутатом Госдумы.

И, в общем, там чуть ли не с трибуны говорил,

что типа надо расследовать преступление еврейского народа и что-то в этом духе.

Сейчас, наверное, ну какая-то внешняя вот эта политкорректная рамка, она существует.

Но мне кажется, что к сожалению, это всё по-прежнему,

как стереотип достаточно глубоко сидит в людях.

Просто, к счастью, меньше шансов выхода этого наружу.

— «Ширли-мырли»,
где легко читается отношение вашего отца к перестройке,

к новой жизни.

Она ему не нравилась?

— А-а, конечно она ему не нравилась в каких-то конкретных проявлениях, я думаю.

Хотя он был здравый человек:

понимал, что некие перемены нужны.

Совершенно не был тем человеком, который настаивал на том,

что: «Нет, надо всё оставить, как было!» —

такого не было.

Но увы, как это развивалось —
оно развивалось достаточно стихийно,

местами, так сказать,
анархично или как-то, ну, максимально по-идиотски,

поэтому это не могло его не расстраивать.

— При этом он много раз говорил,

как классно, что в те времена не было никакой цензуры.

— Как классно, что он это тоже почувствовал,

да.

На себе, когда, значит, вот не было худсоветов,

не нужно было это всё, так сказать, тысячу раз переутверждать,

перестраховываться и так далее.

— А худсоветы лезли и в «Москва слезам не верит»,
и в «Любовь и голуби»?

— Конечно, это была общая практика.

— Я читал, что настолько глубоко лезли,

что из «Москва слезам не верит» просили убрать Табакова.

Ну, видимо речь шла не об артисте Табакове,

а вот об этом персонаже--
— А-а, я думаю, что да. Чтоб не порочить святой образ Екатерины.

Возможно. Возможно,
потому что у нее связи с женатым человеком.

Может быть это имелось в виду.

Что Табаков же женат, и поэтому вроде как ну нехорошо, «ну что же она так»?

Ну там точно вырезали, например, момент,

о котором папа сожалел,
но это уже было под воздействием редактуры,

по поводу персонажа Александра Фатюшина — хоккеист.

Потому что когда он приезжает там на дачу такой завязавший, подлечившийся,

и так сказать: «Всё, я там начал новую жизнь» и так далее.

И собственно говоря,
мы на этом и прощаемся сейчас с этим персонажем.

У папы в финале, когда вечером девушки, так сказать… Перед тем, как Екатерина поедет в электричке,

значит,
туда заруливает абсолютно вдрабадан пьяный этот Гурин,

который…

И логика была такая, что:
«Ну что ж вы так? Ну не отнимайте надежду-то».

Ну как бы у нас есть проблема в стране. Как бы так у многих.

Вот, может быть, это подарит надежду.

Правда жизни вроде бы и такова, что бывает так.

Но давайте оставим там хоть многоточие.

Пусть зритель сам додумает.

— Получается, когда цензуры не стало,

ваш папа оторвался, как следует.

— Ну вероятно.

(крики)

— Вперед, ребята!

За мно-ой!

— Мы находимся в месте, где снимали квартиру Кроликова.

Ну точнее все подходы: засаду,

вот эти великие сцены с тем, что бандосы врываются в квартиру…

— Танки тут же на этот холм, видели, выезжают.

— Да, с ракетами, со всеми делами.

Мне всегда было интересно, где это происходит.

Это происходит на Аминьевском шоссе, 1 —

это запад Москвы, но не престижный запад,

а такой более рабочий.

У тебя есть любимая сцена в «Ширли-мырли»?

— Я очень люблю вот эту вот речь президента в самом начале фильма.

Ну во-первых: «Я говорил, что нас спасет только чудо.
Это и произошло» —

это мне кажется,
ну очень про 90-е и вообще как бы про жизнь в России.

Честно говоря,
сейчас такое же примерно ощущение как бы от того,

что проиходит вокруг.

— Я всегда говорил, что спасти нас может только чудо.

Оно и произошло.

— Дальше он говорит великую фразу, что:
«Если, значит, правительство решит продать алмаз,

то все жители России будут два года…» или три, по-моему,

три года, да? «…смогут жить на Канарских островах».

И это тоже абсолютно как-то гениально фиксирует вот эту вот мечту, на самом деле.

«Просто дайте отдохнуть уже ребята как бы», да?

То есть нет какой-то мечты о, не знаю,

демократии там, правовом государстве, успешной экономике.

Нет, просто дайте уже роздыху.

И к вопросу о том, что говорит президент,

я пересматривал, когда, значит, в последний раз,

я старался как раз поймать какие-то вещи,
которые там в бэке остались.

И в конце…

Помнишь, в конце тоже они как бы летят в самолете.

И там фоном речь президента, который говорит:
«Ну вот типа все вылетаем на Канарские острова».

И дальше, если вслушаться там за тем,

как они там узнают этого, значит, как бы африканского--
— Четвертого.

— Да, значит, Кроликова.

Он говорит, что:

«Вместо россиян приедут турецкие,
югославские, корейские бригады и будут обустраивать Россию».

— Один плюс один,

плюс один.

Сколько будет?
— Три.

— Это как бы, мне кажется, тоже очень-очень точно описывает,

как бы какова была мечта собственно вот простых россиян,

которым в общем не очень хочется как бы работать на обустройство.

«Вот хорошо, чтобы кто-то приехал и всё построил,
а мы отдохнем пока».

— Ну во-первых, сегодня уже никто не поймет почему Канары,

да, которые в 90-е были символом красивой жизни.

Вот именно Канары.

Не Испания, там не знаю, не Куршавель, про который тогда никто не слышал.

А вот Канары — почему-то это всегда был образ.

— Кстати, про название.

Вы задавались вопросом, что это и почему?

— В этом смысле мой герой отвечает на этот вопрос:

мутота.

Я до сих пор так считаю.

Дело в том, что у меня была бабуля.

Царство ей небесное. Она прожила 96 лет.

Она пела частушки.

Грандиозно пела.

И у нее была припевка:

«Ширли-мырли, шир-манирли, шир-матыркин, мур-мур-кин».

Частушка была скабрезная, а припев такой был.

И я сценарий писал «Ширли-мырли, шир… — Меньшов оставил.

И долгое время она была в названии —
«Ширли-мырли, шир-манирли, шир-матыркин, мур-мур-кин».

Потом всё-таки отжали, отжали, отжали.

И осталось только одно «Ширли-мырли»,

ну потому что длинно-длинно получилось.

А он поет… Если Карась этот персонаж…

— Ширли-мырли, шир-манирли,

шир-матыркин,

му-ур-мур-кин.

— Да, бабули,

Шиповской.

— А где она росла?

— Где она жила?
— Я сам из Волгоградской области.

Из казачьей станицы Михайловской. Себряковы.

Это где-то 180 километров от Сталинграда.

— Это казацкий фольклор?
— Да.

(музыкальная заставка)

— Кого вашей маме понравилось играть больше:

цыганку или американку?

Я думаю, это уже не готовый был фильм.
Фильм был в процессе монтажа.

Но уже тогда появились VHS-кассеты,

и поэтому, мне кажется, он занес в дом какой-то кусок,
значит, смонтированной сцены,

где мама пела романс.

Вот этот вот: «Спокойно и просто…»

♪ Спокойно и просто ♪

♪ Мы встретились с вами ♪

И вот он его включал.

Он заканчивался и такой…

Снова его смотрел.

Ему очень нравилось, как мама поет этот романс.

И вообще, видимо, он так сверял монтаж этой сцены и так далее.

Э-э, квартирка у нас трехкомнатная…

Небольшая, скажу я вам честно.

Я, значит, уже занималась, видимо, телевидением, и так далее.

Я помню, что я уже лезла на потолок.

Просто я какой-то момент выходила, говорила:

«Выключи, я умоляю тебя!

Выключи, пожалуйста!

(смеясь)
Я больше не могу слушать этот романс!…»

А папа раз по 20 в день.

Если ему не сказать: выключи —

он, мне кажется, до конца суток смотрел бы.

Так что папе, мне кажется,
однозначно нравился, как минимум вот этот кусок,

как она поет романс. Но, мне кажется,
и американка она прекрасная

♪ Как странно всё это! ♪

♪ Совсем ведь недавно ♪

♪ Была наша близость ♪

♪ Безмерна, безгранна! ♪

♪ А ныне ? - Ах, ныне ♪

♪ Былому не равно ♪

♪ Мы только знакомы.. ♪

♪ Как странно! ♪

Ну я подумал: «Нет, сняться в картине было б здорово.

Но это нереально, потому что наверняка найдется кто-то,

кто перебьет мое желание. И будет сниматься другой человек».

А я к тому времени уже привык,

что, когда меня пробуют,

я знаю, что сниматься будет другой человек.

Уже в момент проб я это понимаю.

Я всегда снимался вопреки и несмотря,

поэтому и на пробы я пришел к Меньшову

с этим чувством.

С чувством поражения.

— Как вас утвердили?

— Как-то неожиданно.

Ну так рассказывал Меньшов. Я думаю, что это правда.

Дело в том, что Варвара, значит — второй режисер у Меньшова.

Она сказала ему:

«А почему вы отбросили пробы вот Гаркалина?

Потому что, мне кажется, там есть какой-то потенциал».

«Мне кажется, ну, он неизвестный человек…»

«Как? Он известен. Он же снимался в "Белых одеждах"

Он же был в "Катала" и так далее».

То есть, о моем кинематографическом,
так сказать, начале уже было известно.

Но он боялся, что у меня героическое прошлое.

«Катала» — это такой герой, значит.

В «Белых одеждах» — это интеллектуал.

Ну тоже героический план.

А там нужна была эксцентрика.

На что она сказала Меньшову:

«Владимир Валентинович, вы пойдите в Театр сатиры.

Посмотрите его работы в театре на сцене —

он настоящий, интересный комедийный артист».

— Когда уже фильм «Ширли-Мырли» был снят.

Уже после этого Владимир Валентинович Меньшов,

который позвал меня в эту картину сниматься, чему я очень рад и благодарен ему.

Он сказал: «Слушай, а я не знал,
что ты так много работаешь на телевидении и такой популярный.

Если бы знал, никогда не позвал бы».

Я был тогда ведущим и автором программы «Оба-на!».

Она правда в 93-м году закончилась.

И получил приглашение, значит, сниматься в этой картине.

Причем был сразу уверен, что меня утвердили на главную роль.

— Кроликова?
— Да.

И как бы это было, я уже не помню, при каких обстоятельствах.

В общем мне сообщили, что вы утверждены в картину Владимира Валентиновича Меньшова.

«Ширли-Мырли».

Съемки тогда-то…

Вы утверждены.

Я говорю: «А что,
даже на "Мосфильм" не надо приезжать, пробоваться?»

«Нет, вы утверждены».

Я согласился.

Ну а куда деваться?

И вдруг звонок с «Мосфильма»:
«Приезжайте. Всё-таки надо попробоваться».

Я говорю: «Ну, не вопрос».

Приезжаю.

Он говорит: «Ну надо попробоваться.
Вот ваша гримерочка. И вот ваш костюм».

Я говорю: «Вы не ошиблись?

Это костюм милиционера».

«Нет, это ваш костюм».

«Подождите, я же утвержден?»
«Да, вы утверждены.

На роль Пискунова».

И тут момент у меня был:

вот что мне сейчас сделать?

Отказаться… или вспылить?

И пришел Меньшов. Говорит: «Слушай,

надо сейчас попробоваться —
дуэтную сцену с одним актером очень хорошим.

Не знаю, знаешь ли ты его или нет.

Но я хотел бы вас вдвоем попробовать».

Ну попробовались.

И я первый раз встретился с Валерой Гаркалиным в павильоне «Мосфильма».

Начали мы пробу где-то, наверное,

в 10-11 утра,

а закончили в восемь вечера.

— Ох-х!…
— Постоянно импровизируя.

Постоянно.

И эта импровизация после этих проб продолжилась на съемке.

Нам позволялось всё после того, как мы сделаем основную сцену,

можно дальше импровизировать.

— «Ширли-мырли» — это фильм, напичканный суперзвездами

советского кино.

Они пришли, потому что негде было сниматься?

Или потому что режиссер Меньшов?

— Я думаю, что…

…обе причины сразу.

Потому что действительно съемок было совсем прямо мало.

И потому что папа — всё-таки это был какой-то уже гарант некоторого качества.

Поэтому, если он звал к себе, то, ну:

Володя знает, что он делает, так сказать, ему можно довериться.

А со стороны папы, я думаю, в этом была тоже…

В этом есть момент режиссуры, на самом деле,

потому что там очень точное начало у картины.

Когда это фильм Владимира Валентиновича Меньшова…

В фильме снимались… И дальше все они по именам и отчествам.

Все до одного: Вера Валентиновна Алентова,
Валерий Борисович Гаркалин —

вот они все перечислены так.

Вот в этом пафосе заявки,

в котором потом, значит, выясняется,
что всё это такой, в общем, почти набор,

так сказать, ярких эпизодов.

Мне кажется, что в этом тоже есть определенный, так сказать,

вот режиссерская такая ирония.

— Пафосный конферанс.
— Да.

— И абсолютно угарное содержание.

— И угарное содержание, и даже тот факт,

что народные артисты играют очень небольшие роли —

в этом тоже.

Само по себе это… Так не бывало никогда.

Ну никто никогда: ну вот эти артисты,
они не играли маленькие роли никогда.

В этом тоже сумасшествие времени.

В этом тоже ход. В этом тоже режиссура.

— Этого пидора в Химках видал!

Деревянными членами торгует!

— В моем лице вы оскорбляете великую страну!

Я вам делаю первое серьезное предупреждение.

— Суходрищев, сейчас глаз на жопу натяну!

— Короче, я всегда смеюсь на Суходрищеве.

И на моменте, когда в первый раз появляется Алмазов.

И такая женщина появляется: «Романа убили!» —

вот с этого тоже всегда смеюсь.

— Романа убили!

— Но Суходрищев еще как бы более стабилен в этом смысле.

— Важный вопр��с.

Я всё свое детство, когда смотрел,

и когда он говорил: «Я вот этого в Химках видел.

Он там деревянными членами торгует».

Я был уверен, что в Химках почему-то действительно торгуют деревянными фаллоимитаторами.

У меня, когда я впервые смотрел,

было еще такое очень примерное представление о сексе.
— Как ты впервые попал в Химки?

— Да, и о Химках тоже.

Вот и я ну как бы ну думал: наверное,
кому-то нужны вот там деревянные члены зачем-то.

А ты понимаешь, что он на самом деле имел в виду?

— Ты имеешь в виду про то, что это матрешки?

Ну…

— Я узнал об этом только!… Сколько мне лет?

В 34 года!
— Ну надо объяснить, да,

что матрешки с изображением политических лидеров.

Очень популярная…
— Членов ЦК КПСС.

— Это была очень популярная штука у иностранцев в 90-е.

То есть, ты приезжал в Москву.

Вот я приезжал в Москву со своей родины, города Обнинска.

И я помню вот этих людей,
которые на улице торговали этими матрешками для иностранцев.

Явным образом, потому что, ну, трудно было представить,

какой советский российский человек захочет у себя иметь дома такую странную хрень.

— Это очень важный момент. Это надо сказать,

потому что это мало кто скажет.

Ну Валентинович…

царство ему небесное,

он хотел, чтобы играл Табаков.

И он однажды мне позвонил.

— Главную роль?
— Да, главную роль чтобы играл Табаков.

Он мне позвонил однажды.

Говорит…

И Андрюше позвонил Самсонову.

Говорит: «Значит, там завтра-послезавра после спектакля посылаем машину за Табаковым.

Будем читать ему пьесу».

Что будем уговаривать.

«Приезжай. Будем уговаривать».

Табаков отыграл какой-то спектакль.

Какой-то тяжелый спектакль отыграл.

Привезли его. Сели:

значит, у них это — тэ-тэ-тэ — всё.

С черной икрой сделал эти… тэ-тэ-тэ.

Он поел-поел-поел.

И если бы он не ел, то, может быть, и не было ничего.

Но он поел их.

И Валентинович открыл, значит, очки и начал читать.

(смеясь)
Он читает —

а Табаков засыпает.

Он устал от спектакля. Просто устал.

Он поначалу посмеялся. Ну там всё смешно.

Сразу всё смешно.

А потом от усталости засыпает.

Вот он… (показывает, как сопит)

(смеется)

Андрюха начинает в истерике биться от смеха.

Вера Алентова смотрит на него:

«Как вы смеете?

Как вы смеете?!»

«Мастер устал». А мастер засыпает.

Он говорит: «Лелик, ну».

«Нет, я всё слышу! Ну конечно хороший…»

Мы так посидели минут,

ну наверное, не до конца точно.

Просидели-просидели-просидели-просидели.

И потом Табаков сказал, что:

«Ну Володь, ну я же тебе сказал:

ну поздно мне. Ну я хочу. Ну я хочу, но поздно мне».

А ну непросто так.

«Ну там есть одна такая ролюшка».

«Какая?»

Ну он ее и называет, ну вот и всё.

И он ее стал играть.

— Молоток!

Не колись, держись до последнего.

— Суходрищев, помолчи.
— Ладно, начальник, всё под контролем.

— А ты кончай придуриваться.

— У актера Табакова…

была прекрасная работа в театре «Современник»,

которую он обожал.

По рассказам Шукшина спектакль назывался
«А поутру они проснулись».

Это как бы история, значит, про отрезвитель.

Это был великолепный спектакль!

Максимально комедийный.

Невероятно популярный.

Где Олег Павлович исполнял…

в развернутом варианте партию Суходрищева.

Только тогда у него была другая фамилия.

То есть, это было, конечно же, откровение
для определенной части зрителей,

уже, так сказать, более молодые

которые, ну, или там, не московские.

Потому что они не могли посмотреть этот спектакль там в 70-е в этом «Современнике».

Но в принципе там само предложение Олег Павловича нисколько оно не то, что не смутило,

а так сказать, обрадовало: он вообще любил острохарактерность.

А в некотором смысле папа просил даже повторить, как мне кажется,

вот типа тот рисунок.

Вот тот, запавший ему в душу еще тогда с 70-х, этот пьяница,

который рулил в спектакле «А поутру они проснулись».

— Нет, для меня, ну, Суходрищев —
это вообще конечно там что-то запредельное.

Но тоже очень важная фраза.

Вот если бы у меня был урок, я бы очень долго об этом говорила.

Когда этот самый Жан-Поль,

мент, начинает петь,

оба брата в ужасе возмущаются.

А Суходрищев кричит: «Прекратите пытки!

Тут вам не 37-й год».

— Не умеешь, так иди к черту, а!

Ты с ума сошел!
— Себя не помню! Убить готов!

— Прекратить пытки, сейчас вам не 37-й год!
— Молчать!

— То есть даже вот эта пьянь, сидящая с подбитым глазом,

он слышал про 37-й год!

Это тоже очень характерно,

потому что в это время всё в атмосфере просто было наполнено разговорами о репрессиях

— то, чего совершенно нет сейчас.

Ну, а какая была ситуация:

значит, Хрущев на 20-м съезде в 56-м.

Извините, я начинаю, конечно, издалека.

Хрущев на 20-м съезде в 56-м году осудил то, что называется «культ личности Сталина».

Совершенно, говорит, бессмысленная фраза,

но очень характерная.

Он не осудил всю систему. Он не мог этого сделать.

Он долго говорил, как всё хорошо вообще в нашей стране,

но вот были отдельные недостатки,
в частности, культ личности Сталина.

И поэтому пострадали настоящие коммунисты.

Вот все примеры, которые он приводил в своей речи, были там про каких-нибудь секретарей обкомов,

которых арестовали —

всё.

Но это уже был рывок. И дальше началось:

и Солженицын, «Один день Ивана Денисовича» и так далее.

Брежнев.

Для начала про это просто перестали писать,

перестали говорить.

Ну вот в учебниках было, что принято постановление ЦК «О преодолениях последствий культа личности» —

всё.

Ни о каких репрессиях, ничего.

Потом в 70-е годы начали потихоньку Сталина реабилитировать.

Ну то есть, официально ничего не делалось.

Но там, скажем,

фильм-эпопея «Возро…»
не «Возрождение», Господи — «Освобождение»,

где товарищ Сталин ходит, дает указания товарищу Жукову,

и тут танки идут на Берлин…

Вот эта вот легенда про то, что Сталин выиграл войну,

она очень сильно была закреплена этим.

И вот это вот начинается: ну да там что-то было…

Ну кроме тех, для кого это было актуально, никто особенно не знал.

И всё началось, конечно, только в перестройку.

Когда это то, что называлось «белые пятна» в истории, начали ликвидировать.

Когда в каждом издании: в «Огоньке», в «Московских новостях» —

везде кто-нибудь что-нибудь печатал про Сталина.

Вот здесь возникает организация «Мемориал».

Я, очевидно, должна сказать, да,
что она признана иностранным агентом,

эта замечательная организация, которая в 88-м году…

Это тоже очень странно себе представить.

Проводит такое мероприятие под названием «Неделя совести».

То есть, это была неделя…

Был ДК на «Электрозаводской», не помню уже, как он назывался.

Где каждый день что-то было, посвященное Сталину:

там рассказывали о репрессиях, читали какие-то книжки,

выступали какие-то люди. Прорваться было невозможно!

Толпы туда ломились!

Вот это было отношение в 80-е годы.

И в 90-е это еще в какой-то мере продолжается,

хотя уже идет немножечко так.

Представить себе,
что кто-то в этот момент будет ставить памятник Сталину,

я уж не говорю про икону с изображением товарища Сталина —
это было, конечно, невозможно.

— Чувство юмора — это очень индивидуальное чувство.

Что-то смешным покажется вам, а вашему оператору — нет,

он не улыбнется.

Наша была задача объединить совершенно разных людей в одну смеховую реакцию.

Или постараться это сделать.

Это не удастся. Всё равно найдется скептик или какой-нибудь унылый киновед,

который скажет: «Какая-то пошлость, Табаков». Понимаете?

А найти группу людей, которая будет смеяться,

что «этого я видел в Химках, он деревянными членами торговал».

Найти такую группу людей, которая будет смеяться над этим —

это крайне трудно,

потому что это на грани,

это на острие.

Потому что всегда юмор — это между несмешным и очень смешным.

Так однажды пришел в мир Чаплин и так сказал.

«Вот так будет.

Трагикомедия.

Понимаете, мир трагикомичен».

Он так сказал, и мы все пошли вслед за ним.

И вот, чтобы сделать это — соединить несоединимое —

эти два чистых жанра, какими была комедия и трагедия.

Ведь так она и называлась: трагедия и комедия.

Никогда вместе.

И вот этот фильм демонстрирует сочетание вот этих двух жанров,

как они взаимопроникают друг в друга

и как они не могут существовать друг без друга.

Это очень серьезный процесс.

И мало кто смеялся на площадке.

Владимир Валентинович после съемки сделал замечание Леониду Куравлёву.

Сказал: «Что ты сделал вот так вот,
что-то лицом захлопотал?»

Он говорит: «Ну это коррекция на жанр».

(смеется)

Так умно ответил Куравлёв.

Он говорит: «Вот коррекцию убери, а жанр оставь».

— М-м-м.

— Говорил Меньшов.

— Аркадий,

вы в «Ширли-Мырли» продемонстрировали, что маленьких ролей в кино не бывает.

— …а также давшие сведения о месте его нахождения,

получат денежное вознаграждение в особо крупных размерах,

но не превышающих
национальный годовой валовой экономический продукт

нашей страны.

Меня не было в сценарии.

Это всё в процессе они уже снимали и вдруг…

что-то не хватало. Он мне рассказывал, Володя,

что что-то не хватает. И вдруг он говорит: «Телевидения».

И он позвал меня диктором.

А я ему предложил, чтобы сделать сурдоперевод еще.

Внизу.

Но это не ноу-хау этого фильма.
Мы давно это апробировали еще в «Капустнике».

С Андреем Львовичем Ургантом.

С Андрюшей и Максимкой у нас такая была компания под названием «Ночной актерский клуб».

— Ага.
— Мы и в Москву ездили.

В общем, таких людей собирали на «Капустнике» нашем.

Потом апробировали в первый раз сурдопереводчика.

Ну Владимир Валентинович предложил сделать такой блок через весь фильм проходящий,

телевидение, потому что телевидение же было знаковым местом.

— Да.
— В 90-х годах все же от телевидения не отрывались.

— А давайте объясним молодым зрителям,

что сурдоперевод —
это же в те времена неотъемлемая часть теленовостей.

— Да, он появился в первый раз
на передаче «Прожектор перестройки».

Такая не сатира была.

А вот большим пальцем указательным надо было тыкать в маленькие недостатки нашей страны.

Такой получасовой по центральному телевидению, по Первому каналу, шел «Прожектор перестройки».

И чтобы уже все понимали, какие у нас недостатки, ввели вот эту вот сурдопереводчицу.

Они женщины в основном. Мужчин там не было.

И они переводили для неслышащих, ну, глухонемых людей.

Они переводили: информацию давали с помощью этой азбуки

для глухонемых.

— А потом уже и по всем новостям--

— Потом уже информационная программа «Время», по всем новостям пошли,

даже были передачи такие «В мире животных» и так далее.

Всё это было культивированно.

— Ну кстати, я не знаю, был ли такой мотив,

но в Советском Союзе же считалось, что инвалидов нет.

— Это с войны появилось, когда инвалидов вычеркнули.
— Да-а.

А тут как раз в пику сделать это более инклюзивно.

— Взяли из Запада.
Там же у них когда сурдопереводчик выступает,

там губернатор штата,
всё время рядом стоит сурдопереводчик и переводит.

Просто вот на пресс-конференциях всё время сурдопереводчик у них присутствует вживую,

даже не по телевидению.

— Наступил этап съемок,

когда нужно было вот снимать комбинированные съемки,

где я в кадре не один,

а нас двое, трое, а иногда и 13 человек.

Этому отдавался целый месяц.

И честно говорю,
что этот фильм снимался старым дедовским способом.

Если вы помните и знаете картину Александрова «Весна»,

где Орлова раздваивается.

В кадре она играет ученую и актрису.

Вот снимали так,как снимал тогда Александр.

Представляете, у нас не было никакой графики,

никаких… ничего у нас не было.

У нас был только вот Васильев,

который разрезал кадры на разные куски.

Я садился в одном углу кадра.

Но моя задача быть снайпером,

потому что я мог запороть любой дубль,

если я по взгляду не вижу партнера.
— А-а.

— А партнера нет.

Мне указывали точку красным карандашом,

куда надо смотреть, где были глаза моего героя, партнера.

Опять же меня же.

И также, переходя в кадр,

я должен увидеть глаза, сидящего там.

И я вот так и работал.

Мы сочиняли, придумывали.

Это было незабываемым счастьем таким.

Это было, может быть, одно из единственных в моей биографии творческих экстазов.

Например, было написано «в комнату вошли два близнеца».

Вот так было написано в сценарии.

А как они вошли — вот это надо было сочинять.

Я когда посмотрел несколько раз картину,

я вдруг увидел гениальность придумки с зеркалом.
Если вы помните,

когда он хочет скрыться от брата.

Я сижу в кадре в одном и в другом,

и нас разделяет зеркало.

Якобы зеркало. Якобы они смотрятся в зеркало.

На самом деле это пустая рама.

Я думал, как можно было так сделать,

чтобы из пустой рамы превратить зеркало,

поверить артистам.

И самое потрясающее, что на это велись зрители.

Они уверены, что это изображение одного и того же человека.

Я считаю, что это просто шедевр.

Просто шедевр комбинированных съемок.

(музыкальная заставка)

—— У вас здесь очень много символики.
Я так понимаю, это «Оба-на!»?

— Да.
— Знаменитая клеточка той программы.

«Оба-на!» — абсолютно прорывная программа тех времен,

поскольку вы позволяли там шутки, которые были очень…

…очень удивительные--
— Да.

— Для тех времен. Например, похороны еды.

— Да.

— Я же ничего не путаю?

— Да.
— Это просто аллюзия на гонку на лафетах?

— Да.
— Гонку на лафетах и отсутствие еды в…

— Отсутствие еды в магазинах и гонка на лафетах.

Похороны были постоянно партийных наших руководителей.

И совместив одно с другим…

Это, собственно, первый эпизод,
который я придумал, и был осуществлен.

С этого, собственно, программа «Оба-на!» и началась.

— Это, давайте отметим, еще 91-й год.

Это еще СССР.
— Это еще СССР.

Это СССР, и я попросил Кириллова, нашего большого, главного ведущего страны, озвучить этот эпизод.

И, кстати, я у него спрашивал:

«А в чём секрет вот этой интонации?

Ведь вы всегда, когда хороните, говорите:

(пародируя интонацию)
"Он был нам так необходим. Этот человек…"

В чём секрет этой интонации?»

А он говорит: «Там всё очень просто:

не ставьте точки в конце предложения.

А говорит: «То есть, подвешивайте конец предожения,

и тогда можно хоронить кого угодно».

Он там говорил:

(пародируя интонацию)
«Она, еда, нам была необходима каждый день.

И вот теперь ее не будет».

Видите — точки нет.

(обычой интонацией)
«И вот теперь ее не будет» — и всё. Неинтересно, не летит никуда.

(летящей интонацией)
«А вот теперь ее не будет…

Он ушел, но обещал остаться».

О-о, интонация!

Как отреагировали, во-первых, на телеке,

а во-вторых, зрители?

— Ну-у, это был какой-то такой дикий восторг

у зрителей и некий даже шок.

А многие люди вообще посчитали, что это не пародия,

а по-настоящему.

Кстати, когда ее снимали, зеваки на улице Горького останавливались и ничего не могли понять.

— Шапки снимали.
— Да. «Что происходит?»

Настоящий оркестр, идут машины продуктовые.

Что мне нравится —
машины «школьные завтраки» с траурной лентой.

Ну это шутка была. Она удалась.

Мы же делали пародии и музыкальные.

И делали пародии на фильмы, на социальную рекламу.

Там у нас есть такая реклама «Бледина».

Посмотрите, найдите.

Мы с Колей Фоменко сделали такую рекламу
детского питания «Бледина».

(рыдает)
— Ну что ты хочешь, Коленька? Ну маленький?

— «Бледину!»

(ошарашенно поражается)

(грохот)

— Фирма «Бледина» —
крупнейший производитель детского питания в мире.

Просто мы снимали, по-моему,
в какой-то аптеке совершенно другой эпизод.

Я посмотрел, что вдруг стоит на полках название «Ble-di-ne»

Это, оказывается, французское детское питание.

Мы: «Так быстренько камеру давайте сюда».

И появляется «Бледина».

Налить, высыпать, размешать, и дети растут, как собаки.

(смеются)

— Ну теперь понятно, чем питались шутки «Ширли-Мырли».

Это же абсолютно вайб «Оба-ны!».

— Ну, можно сказать, это тоже.

Но я, конечно, купался, как в своей тарелке, безусловно, во всем юморе «Ширли-Мырли».

И всё время предлагал дополнительные различные ходы

и дополнительные гэги даже для этого персонажа и для ситуации.

Объект на месте,
приступаем к операции «Задержание».

Не подведите, братцы!

Начинаем по моей команде!
Только по моей команде!

— Мы в Раменках.

ДК «Высотник» — это место, где снималось отделение милиции во фронтальной ее части.

И она в том числе запомнилась, как бастовали цыгане,

когда отбивали своего Голунового, своего Навального…

— Лидера политического.
— Да, своего политического лидера.

— Скорее Навального всё-таки, наверное.
— Да!

Так.

— Кандидата в депутаты Госдумы всё-таки.

— А вы, собственно, кто такой?
— Я, собственно, Роман Алмазов.

Кандидат в депутаты Государственной Думы…

— Важнейшая вещь. Важнейшая, которую я смотрел,

я понял, как вообще мы забыли об этом слове —

«представитель».

(смеется)

Это же реа… Он идет в Госдуму

как представитель какой-то части населения!

Пусть небольшой!
— Да.

Но идет!

— И он хотел провозгласить свой табор независимым государством!

— Не, сепаратизм — это уже другое. Это не то.
— Нет, конечно!

— Но то, что депутат — это представитель какого-то…

…круга людей.
— Какой-то группы, да.

— Мне кажется, это настолько потеряно за это время.
— Конечно!

— А это же, по сути, Дума — это палата представителей.
— Конечно. Да!

— Милиция тогда была очень слаба.
— Да не то слово.

Да не то слово.

У меня была история, которая была в сценарии.

Ее выкинули потом.

Я снимал рекламу на «Мосфильме» у Данелии.

31-го я ехал домой.

— Декабря?
— Да.

Новый Год.

В общем, сорвался. Всем нам какие-то денюжки дали.

Купил еды… И это уже там полдесятого.

Я отсюда в Красногорск еду — менты останавливают.

Открывают багажник.

«М-м, Виталий Николаевич, у вас тут хорошо.

Ну что ж у вас тут взять?»

(смеется)

— Я стою такой: «Вы че?»
— А вы трезвый?!

— Я тре… Не, у меня всё чисто. Я еду домой.
— А-а, так.

Потом, я знаю, что они там стоять будут за этим углом.

Они всегда спрячутся, как зайчики, и выбегают, блядь!

И такие: «О, здравствуйте! Что ж с тебя взять?

Ой, майку дай! Ой, это!» Понимаете,
сразу начинается, ну просто крохоборы.

Я говорю: «Ну давайте, я даже бутылку водки дам, да и поеду.

«Водка… водка… водка эта.

А вот это что? А вот это что?»

А мне там что-то понапихали…

Двое детей, слушайте. Еду, теща…

Ну забери что-то, да уже отпусти.

Короче, меня это достало!

Если не сказать грубее. Я говорю: «Слушайте,

вы знаете, а я сейчас с вами здесь отмечу День рождения вот этого Нового Года, блядь.

Сяду здесь. И я напишу бумагу.

Вы меня…»

Они так что-то обалдели: что-то какой он с придурью.

И вот не поверите! Я закрываю уже багажник,

уже сажусь в машину. И он подходит,

майор!

И говорит:

«Дай зубную щетку».

Я это никогда не забуду.

Вот не забуду никогда в жизни.

И я иду обратно. Открываю ему багажник.

Я не знаю, где она лежит.

Он ее увидел, а я не знаю, где эта гребаная зубная…

Ночь! Ночь! Нихера не видно!

Я смотрю, где эта зубная щетка. У меня фонарика нет.

Нахожу — даю. Он говорит…

Это не конец. Он говорит…

И в тот момент была какая-то проблема. Он говорит:

«И там у тебя паста… паста Colgate».

И я понял, что он тайно от тех двоих говорит, чтоб те не попро…

(смеется)

Майор! Я ему сую и уехал.

Я это забыть не могу!

— А нам привозили гуманитарную помощь немцы

тоже в 91-м или в 92-м году.

И когда они ехали обратно, то в Беларуси их мент остановил.

А там был такой высокий учитель.

И говорит: «Хочешь фуражку купить?»

Он говорит: «А я хочу всю форму за 50 марок».

За 50 марок мент разделся до трусов.

И продал ему всю свою форму.

— Но тут вот после этой истории вам точно возразят:

«Но это же унизительно!…»

Как можно с ностальгией вспоминать о временах,

когда менты были в настолько чудовищном положении,

что они готовы были за деньги раздеться!

— Ну так это менты.

Менты нам не кенты.

Извините.

(смеется)

Он разделся, да.

А приличные люди так бы не поступили.

— Вы бы не разделись?
— Нет.

— Даже в 90-е?

(смеясь)
— Даже в 90-е.

— Нам уже удалось найти несколько фактов,
подтверждающие, что…

что…

Ну, в общем, дело двинулось.

И, значит, мы можем уже точно сказать,

что виновные по новому указу президента будут повешены.

— Жан-Поль Пискунов.
— Да.

— Жан-Поль — это…
— Бельмондо, конечно.

Кстати, действительно, были несчастные дети,

которых родители называли Жан-Поль.

Я очень хорошо это помню.

Бельмондо, конечно, был невероятно популярен.

И-и понятно, почему такой человек стал потом милиционером.

Да, он хочет быть крутым, как Бельмондо!

— Давай.

— Руки вверх!
(женщины кричат)

(все кричат)

(крик новорожденного)

(музыкальная заставка)

— Фильм не понравился критикам.

Многие из них сочли это прям дурновкусием.

Как на это реагировал ваш папа?

Остро довольно. Остро,

потому что критика, потерявшая, так сказать, пределы цензуры,

писала очень хлестко.

Ну как-то вообще прямо, сравнивая с землей.

Просто что там… Я помню, что ему запомнилось прям это.

Я уже не помню сейчас, что за критик была.

Которая написала,
что это худший фильм всех времен и народов.

Его это очень задело.

По тем временам, когда она выходила,
я не знаю, как сейчас это считается,

это была уже фактически сатира.

Это уже не была комедия.

И это очень многим не нравилось!

Вот с этим абсолютным вкусом, знаешь, когда:

«Я сегодня утром встал и почитал Шиллера, блядь.

И это было как-то не очень…

Я лег. Заснул. И мне вспомнился Пастернак…»

Блин, вот эти люди. Нет сил их слышать, понимаете?

У них всё пошло. У них всё…

Ну какой там член на этом рынке? Ну всё погибло сразу.

— Этот случай произошел на «Киношоке».

Я был в зале, в зрительном зале,

когда жюри этого кинофестиваля отсматривало картины,

которые номинировались вот на «Лучший фильм»,
«Лучшая режиссура», «Лучшая актерская работа» там.

Вот, и наблюдал за поведением членов жюри.

А там были очень известные люди:

актеры, режиссеры, кинодеятели.

И я видел, как они катались по полу.

Они смеялись, как дети.

Потому что всё, что происходило на экране, их, ну, повергло в какой-то панический хохот.

Они смеялись…

Так никто не смеялся никогда, мне вот казалось.

Вот вы бы видели. Когда включили свет в зале,

фильм закончился,

как они быстренько приподнялись все на свои стулья,

приняли положение, значит, очень серьезных деятелей кино,

крупных знатоков киноискусства.

И успели за эту секунду

создать на лице выражения брезгливости.

— А почему такая реакция была, как вам кажется?

Почему люди угарали, но при этом--

— А это лицемерие.

Это просто ханжество.

Я по-другому это не могу назвать.

Если тебе смешно, значит это смешно.

Если тебе грустно, значит это грустно.

А если тебе смешно и грустно одновременно — это потрясающе.

— Вы знаете, что это так важно очень оговорить,

что я очень рада, что вы делаете этот материал,

потому что для папы это…

…было очень…

…обидным, наверное, и…

Моментом того, что его последние картины — «Ширли-Мырли» и «Зависть богов» —

как будто, так сказать, не были настолько любимы зрителями,

знак, будто бы, значит, его карьера закончилась
на «Москва слезам не верит» и «Любовь и голуби».

Это важно мне оговорить,

потому что я не являюсь поклонницей картины «Ширли-Мырли».

— М-м!

Почему вам не понравилось?

— Это трудно объяснить.

Это не мой жанр. Мне несмешно.

Мне кажется,

что это очень…

…разваливающийся материал,

что я теряю понимание, кто кому сват, брат;

откуда какие персонажи возникают;

почему, куда всё идет.

Как бы вот меня всё это…

Как бы сказать, сбивало и не нравилось.

— Шутки не ваши?

— Не мои.

— Грубовато?
— Да.

Хотя…

Я признаю, что это соответствует

времени.

Соответствует вот эта вся…
— Похабность некоторая.

— Угу.

Но…

Но мне вот ну как бы…

Мне в этом тяжело.

Меня позвали в Останкино.

Прямо я приехал, и мы за ночь это всё сделали.

За одну ночь.

— За одну?!
— За одну ночь.

Правда там сложность была, что я переписывал текст,
написанный сценаристами.

Как тоже они быстро написали.

потому что их перевести невозможно было.

Мне надо было под себя как-то, чтобы было забавно всё-таки.

Под себя переписывал текст диктора.

— То есть, вы там не только актерски выступали,

но и как сценарист своего куска.
— Ну своего блока точно.

— Название городов…

— …государства.

Уже изъявили желание стать городами-побратимами

Осло, Глазго, Роттердам.

— Нет, ты понял, да?
— Знали бы бур…

Да, ну они просто для перевода подошли.

Правда мне казалось, это пошло, и что это вырежут, но…

Владимир Валентинович показал семье.

Когда он показал дочке и жене, они очень долго смеялись.

Он сказал: «Тогда оставим».

Ну оставили.

— И, кстати, многие не верили в эту затею

Владимира Валентиновича и продюсера Литвинова,

что это вообще получится.

А на премьере так вообще сидели, дрожали в Доме кино, я помню,
с Владимиром Валентиновичем.

И мало смеялись люди в зале.

А одна актриса, не буду называть фамилию,

моя подруга, вышла после премьеры, на меня посмотрела так внимательно и сказала:

«Игорь, зачем тебе было это надо?»

И расстроенная ушла.

А через несколько лет сказала мне:

«"Ширли-Мырли" — это мое любимое кино!

Я знаю его наизусть, и так далее».

Вот такое восприятие картины пришло через время к зрителю.

— Почему, когда «Ширли-Мырли» вышел,

так много людей его невзлюбили?

— Наверное, потому что там рассказаны в этой смешной форме…

Там рассказаны не очень приятные вещи про нас,

про наши фобии.

про национальные стереотипы,

про мечту лежать на печи и свалить на Канары.

И другая вещь: в общем, это парад фриков,

вот если вдуматься.

Единственный из этих фриков самый милый,
симпатичный, хороший —

это Васютка Кроликов!

— Аферист.

— Да, бандит, уголовник,

но он же маму любит.

Он ей каждый раз с каждой отсидки письма пишет,

про капустку вспоминает. Он о ней заботится.

Он всех мирит.

Он своего этого братана грузинского… Грузинского, Господи…

Братана этого цыганского никогда не видел,
но придумал, как его спасти.

Ну да, ему рассказали, конечно, про масонов нехорошие вещи.

А так он вообще самый нормальный.

И такая картинка не очень, конечно,

лестная для нас,

потому что, в общем, остальные

совсем уж плохи.

— Слишком сатирические?

— Слишком правдивые.

(музыкальная заставка)

— Как «Ширли-Мырли» повлиял
на вашу профессиональную карьеру?

— Ну картина, конечно, имела успех.

Естественно, как мои работы, как я уже сказал, она была отмечена.

но она имела и другую сторону, как и любая медаль.

Потому что теперь уже ни о каком серьезном,

так сказать, предложении, я мог и не мечтать.

Теперь шлейф комедийного артиста, так сказать,

так до сих пор и тащится за мной.

Попытки меня снять в других героических,
драматических, планах, тщетны.

Они вообще не поступают.

Просто нет таких предложений.

Я думаю, что это из-за «Ширли-Мырли».

— Как вы сами идентифицируете:

с какого момента вы из телеведущего превратились в начальника?

В менеджера?

— Я был экспертом Счетной палаты у Степашина

по вопросам телевидения и кино,

потому что делал «Фитиль».
— Угу.

— И был такой еще у меня опыт в жизни продюсерский.

И он сказал: «Вот, там есть телерадиовещательная организация Союзного государства.

Руководителя нет.

Давай-ка ты попробуешь разобраться с этой компанией,

потому что деньги там прут, а что-то ничего не делают.

Не можем разобраться».

Я разобрался. Потом сказал:
«Могу показать, как там прут деньги.

Но разве это важно?»

Говорит: «Ну, так не особенно важно.


А давай-ка ты будешь руководить этой телекомпанией».

Я начальник… Я говорю: «Не хочу.

Не могу. Зачем?»

А то ты мне рассказывал, как у вас с Владом Листьевым
не получилось делать общественное телевидение России

в том виде, в котором планировали.

И потом ты мне рассказывал про идею снять "Брестскую крепость".

Вот тебе механизм. Попробуй».

И в этот же день Лукашенко с Путиным меня утвердили на этот пост.

Я проработал 10 лет.

И сделал телеканал, который назывался «ТРО».

«ОРТ» не стали называть,

потому что телерадиовещательная организация называлась «ТРО».

И сделал телеканал. И снял «Брестскую крепость».

Поэтому вот…

Эта чиновничья жизнь была скорее
неким использованием возможностей,

которые у меня появились.

А после этого началась продюсерская жизнь.

— Чем вы занимались после «Ширли-Мырли»?

Вы режиссер и сценарист по-прежнему?

— Режиссер и сценарист, да.

— Вы режиссер фильма с невероятным рейтингом на КипоПоиске.

Рейтинг — 1,4.

— Это какой?
— Фильм «Большая ржака».

— Это катастрофа!

У меня в жизни одна катастрофа — это «Большая ржака».

Ужас! Ужас! Ужас…

Ужас-ужас, блядь, ты мне испортил настроение!

Зачем вспомнил про это?!

— Я вчера посмотрел его.

— Да не надо было, елки-палки.
Посмотрите «Китайскiй сервизъ».

Ну зачем смотреть?

Я смалодушничал. Значит,
появился такой некий малый, понимаете,

бывший десантник. Ну и предложил хорошие деньги.

И мне поначалу показалось, что я его перегну.

Что я допишу, поменяю там всё-всё.

Тем более, что я уговорился с «Шестью кадрами» со всеми,

ну кроме Добронравого, что я сделаю.

Но у меня была комедия.
До сих пор сценарий валяется. Всё уже.

Можно сейчас снимать — денег нет.

Я ему показал этот.

И он зашатался. И мне надо было тогда настоять снимать свое,

а это говно не снимать. Ну…

И чем больше я снимал, тем больше я видел,
что это проваливается, проваливается, проваливается…

Мне надо было отказаться на середине. Сказать: «Всё, стоп.

До свидания.

До свидос, расстаемся».

— А десантники, они как продюсеры выступают?
— Да-да-да-да-да.

— А сценарий был?…
— Их.

Не мой!

Я чуть-чуть там что-то пытался дописать.

— А по сценарию это как раз кажется,
что это попытка сделать свои «Ширли-Мырли»,

но спустя почти 20 лет.

Потому что тут Алмаз, там золото Колчака.

Там тоже фарс…
— Вот это я внес, кстати,

потому что там была вообще бессмыслица.

Я вот это золото Колчака,
потому что у меня целый есть сценарий про золото Колчака,

про историю. Ну проще говоря, даже не в этом деле вопрос.

Если бы дали мне монтаж,

до конца бы доозвучить,

сократить этих двух перцев.

Потому что они, выяснилось…

Эстрадники не держат очень долго.

То есть, их надо всё время, всё время поднимать.

Вот вы там кого-то берете, хороших артистов. И он держит кадр.

Он сам по себе держит его всё время, понимаете?

Его можно не спрашивать.
Вот он будет молчать органично хоть 20 минут.

А эти сразу, и всё. Они уже никакие,

потому что они репризники. Им надо репризу говорить.

Они не понимают. Второй план для них — это вообще до свидания.

Их только отдельно можно по-крупному снимать. И потом как-то.

Ну это провал просто абсолютный.

И не смыть этого, понимаете,

как пятно позора на жопе.

— Поэтому смотрим «Китайскiй сервизъ».

— Ну и «Китайскiй сервизъ». Ну хотя бы во вском случае
есть неплохие серии в «Мошенниках»,

если мы говорим о комедии.

В сериале «Мошенники» мы что-то такое там сделали.

— Как ваша карьера сложилась после «Ширли-Мырли»?

— Да как была, так и есть. Я работал-работал
до 2003-го года в театре Льва Абрамовича Додина.

А потом так получилось, что я ушел из театра.

И поступил в театр русской антерпризы имени Миронова.

Там работаю до сих пор. И вот у меня сейчас другой театр появился.

Антерпризы были, ну съмок навалом было каких-то,

сериалы дикие совершенно про ментов и бандитов.

Ну в общем…
— 120 ролей у вас?

— Да, да. Много.

— Очень много сериалов про ментов.
— Очень ужасное количество.

Бандиты и менты — это катастрофа какая-то.

Просто сейчас у нас тем других нет.

— Насколько вам нравятся такие сериалы?

— Не, я считаю, что такие сериалы--
— Это служба?

— Это зарабатывание денег, честно говоря,

потому что, ну, а что еще.

Ну там бывает, что момент попадается, когда есть, что сыграть.

Это может быть в процессовом эпизоде. Какой процесс:

появился, лицом похлопотал,

сказал буквы какие-то с той или иной--

— Застрелил кого-то?

— …степенью таланта своего. И застрелил кого-то или тебя застрелили, и досвидос — всё.

Вот тебе весь сериал.

— Еще один вопрос по «Оба-не!»

Один из выпусков начинается с переозвученного парада Победы.

И я так понимаю, министр обороны.
— Да.

— Который командует парадом, он обращается к войскам.

Но на самом деле… К войскам, и это переозвучено так,

что он обращается: «Товарищи юмористы».
— Угу.

— Вот: «Рад вас приветствовать, что начинается новая программа».

Вы можете представить такую шутку в 2021-м году?
— Нет, конечно.

Конечно это невозможно. И для меня в первую очередь, конечно.

Шутка шутке рознь.

Просто настолько сейчас тема патриотизма
Великой Отечественной войны становится острой.

Настолько в обществе назревает и назрело уже…

противостояние у людей по этой теме,

что, конечно, эту тему ни в коем случае шутить нельзя.

Да и тогда мы, в общем, старались внутреннюю цензуру тем или иным образом для себя зафиксировать.

Нельзя смеяться над болезнью человека,

над верованием человека, да, над патриотизмом.

Но иногда проскакивали такие странные шутки.

— А что изменилось?

Разве в 91-м году День Победы
был менее святым праздником,

чем сейчас?

— Как ни странно.

Что-то происходило в обществе такое…

— При том, что было живо огромное количество людей,
которое принимало участие?

— Именно так.

Что-то было такое, что в результате размывало у людей самосознание страны.

Разрушалось всё.

В том числе и разрушалось отношение к прошлому.

Слава богу, что сейчас хотя бы эта тема остается святой.

И не всё можно делать.

Вот у меня лежит на столе сценарий-заявка.

Под названием «Самовары войны».

О тех ветеранах, которые--

— Без ног, без рук?
— Без ног, без рук, да.

И которых в результате
убрали с улиц Москвы и других городов.

И сослали на Валаам в том числе.
— Да, в том числе.

Да. Вот я понимаю, что это страшно.

Об этом надо знать, как минимум.

Но говорить об этом, и уж тем более снимать фильмы,

я не смогу.

Ну просто реально не смогу.

— А почему?

Это же про ужасы войны.

— Нет.

— Это очень прямой путь для того,
чтобы объяснить человеку--

— Что?

— Что война — это худшее, что может быть на свете.

— Нет.
— И что последствия ее могут быть чудовищными.

Вот эти самовары, по тем историям которые я знаю —

это люди, которые видели свет,

когда их санитарки вносили на эти качели.
— Да.

И они выли.

Так, что всё Ладожское озеро вой от их отчаяние и боль слышало.

Разве не это прямая метафора для людей,

в том числе молодых, чтобы показать.

— Показать что? Что страна не чествует своих героев,

а их увечья убирает,

чтобы улицы были чистыми и светлыми?

— То есть вы считаете, что про такое снимать нельзя?

— Нельзя.

Мы не объясним нашим детям,
почему в этой страшной войне,

где наши предки победили,

было такое отношение к ветеранам.

— А почему оно таким было?

— Ну, вы разве не знаете?

— Ну, есть разные версии.

— Ха-ха.

— Я боюсь просто…
— Скажем так,

руководству страны не хотелось вспоминать войну.

День Победы-то празднуется у нас с 65-го года:

20 лет прошло, прежде чем 9 мая стало нашим праздником.

— В 2014-м году вы подписали письмо в поддержку…

…политики Владимира Путина в Украине и Крыму.
— Угу.

— Через пару лет вы были среди тех,
кто попросил проверить фильм «Смерть Сталина»

— Да, да, да, да.
— На то, ок — это. Или не ок.

Вы это делали, потому что вы хотели это сделать?

Или потому что это неотъемлемая часть
вот той должности,

которую вы занимали?
— Это неотъемлемая часть меня.

Просто я очень хорошо… Ну не могу сказать, что очень хорошо.

Я хорошо знаю историю своей страны.

И очень забочусь о том (в меру своих сил),

чтобы ее сохранить, так или иначе.

А, и я безусловно поддержал Крым.

И если б надо было, сам туда поехал.

Если было бы это необходимо.

— А в каком качестве?

— Ну если надо — на танки.

— Ага.
— Или внутри.

— Так.
— Ну если надо кому-то что-то объяснять.

— У вас есть ответ,
почему ваш папа так редко снимал?

Искал?
— Да.

Да.

Он искал соответствие себе.

В тот момент, в котором он находился.

Для того, чтобы этот материал его куражил.

Чтобы ему это было интересно.

Чтобы ему это было остро интересно!

Ну, во-первых, он искал определенные принципы,

чему должен соответствовать материал.

А во-вторых,

мне кажется, ему было важно,

чтобы он не был таким ментором
по отношению к материалу, который найден.

Чтобы это не то, что: «Я вот думал-думал, знаете, передумал.

И наконец, я готов высказаться.

И тогда я всё заранее знаю.
У меня есть какой-то такой прочерченный план».

Он…

Ему было важно, как мне кажется,

находиться внутри этой творческой воронки.

Как бы и самому для себя что-то,
разрабатывая этот материал,

узнавать. Находиться на краю.

Мучаться. Не знать, как это сделать,

как это решить.

И находить в последний момент!

То есть, для него это была какая-то такая магия,

поэтому, мне кажется, он так и не просто его находил.

— Когда люди смотрят, что снял ваш папа до,

и сравнивают это с «Ширли-Мырли, у них, ну, возникает вопрос:

какой неожиданный жанр.

При этом он говорил в интервью вам:

«Я брался за фильмы,
за которыми с прежними отмычками не подойти».

— Угу.

— Это как раз тот случай?

— Ну, в общем, да. Ему это тоже нравилось.

Это вот то, о чем я и говорила только что.

Что ему было важно самого себя
в некотором смысле ставить…

…на этот край, который высекает творчество.

Потому что, когда ты менторствуешь в том, что ты понимаешь эту историю,

ты ее знаешь, ты ее там сто раз обдумал.

Либо у тебя есть… менторствуешь в методе,

потому что ты знаешь, как снимать такие фильмы

или как решать подобный жанр, и так далее.

Мне кажется, он всё время сам себя ставил в какие-то такие,

несколько экстремальные истории, что ли.

— Вдруг позвонил Валентинович, говорит:

«Приезжай. Поехали на речку. На дачу».

Там было еще два сценариста:
Зайкин и еще один хороший сценарист.

Мы там собрались.

Все стали пить водку сразу. А я не пил,

поэтому я поставил компьютер: «Давайте хоть что-то сделаем!»

Меньшов стал готовить…

Он решил сделать продолжение
«Москва слезам не верит» с Юлей.

И это очень хорошо складывалось.

Ну то есть, он сначала договорился с Табаковым, с Баталовым.

Ну, то есть, они там должны возникнуть.

Естественно, Вера Валентиновна и, значит,

и Юля, ну как дочка, потому что она, в принципе, похожа на дочь, которая там.

У него был сюжет и всё-всё-всё.

Мы стали разрабатывать.

Дня три сидели. Несколько раз сидели-сидели.

Он божественно готовил какую-то баранину, плов.

Ящик водки.

Зайкин напился сполна на полу.

Короче они парились там.
В общем, я что-то пытался записать.

А рядом сидел человек,

какой-то из Сибири бизнесмен,

который в Москве не часто бывал. Думаю, что вообще не бывал.

Он был такой спортсмен с рюкзаком.

И он так с восторгом…
Вот я скажу какую-нибудь, он на меня так…

Зайкин скажет. А уж если Меньшов…

А потом, значит, говорит. И он там в этой.

Что-то такое кто-то спрашивает: «А деньги есть?».

Он снимает рюкзак, открывает. А там полный рюкзак денег!

Это Меньшову.

У всех такие глаза.

Деньги лежат. Надо писать, а тут водку пьют.

— Так, и Меньшов?

Ну вот надо отдать ему должное.

Вот мы писали, писали, писали, писали, писали, писали…

Писали, писали…

И тут в третий раз берет это всё и говорит.

Ну вот ему надо отдать должное. Он говорит: «Извини,

не надо этим заниматься.

Не получится».

— Мертворожденный сценарий?
— Вот абсолютно.

Да, а денег там не один рюкзачок был.

Он бы там подогнал бы.

А он там что-то занимался углем. Серьезный парень.

— То есть, можно было на этом заработать?
— Абсолютно! Однозначно!

И причем много.
— Но получилась бы фигня?

— Она, может быть, и не получилась фигня.

Она, может быть, получилась полуфигня

Но дело в том, что всё-таки,

так как потом и кровью дался фильм «Москва слезам не верит».

И он выстрелил. И я при этом присутствовал.

Может кто-то еще не родился, когда это всё было.

Это я хочу сказать:
это было, действительно, в «Россию» не просто очередь,

а там стояли толпы просто в кинотеатр «Россия».

И хочу сказать:
в это время я работал в театре на Малой Бронной.

Ну есть такой вот артист там.

И там очень много было интеллектуальной богемы.

Не просто поносили Меньшова,

а его просто топтали!

Критика--
— За фильм?

— Да не то слово.
— А-а.

— Критика была чудовищная, вот в основном.

Что это какой-то такой производственный роман.

Как достало это. Как достало то.
Как достало это.

Я помню, что это даже не была зависть.

Вот все хотели чего-то такого, знаете, левое ухо за правое плечо.

И вот, чтобы так зашифроваться, вот так шифрануться.

Потом как раз выскочишь, как скажешь правду.
И опять спрячешься.

Вот такое кино было, понимаете?

Оно приветствовалось.

А тут вдруг всё просто-просто-просто.

Тетка пережила-пережила-пережила.
Вдруг встала-встала-встала.

Встала и вдруг она победила судьбу!

Американцы не просто так на это отреагировали,

потому что в этом есть чистейшая правда.

Ну это американская мечта абсолютно в чистом виде,

поэтому они не могли не дать Оскара.

(музыкальная заставка)

— Как вы воспринимаете 90-е?

Очень по-разному, потому что с одной стороны это время моего становления.

И счастливого становления.

Ну, потому что определенно это была какая-то и свобода.

И свобода такая какая-то бескрайняя,

в том смысле, что:
а вот хочу сменить профессию — да и пожалуйста.

Куда хочу вообще могу пойти и чем угодно могу заниматься.

И так сказать, главное — ты докажи, что ты чего-то можешь.

И у тебя может получиться.

Это, конечно, вселяло такое опьяняющее чувство.

«Боже, да елки-палки! Я буду действительно там…»

В молодости вообще есть чувство,
что это бесконечная жизнь перед тобой.

А вот то, что ты можешь вообще там метнуться
на телевидение, например.

Это не так часто делали люди моей профессии.

Бывали там актеры, которые переходили работать в дикторы.

Но вот какую-то другую я себе наметила стезю.

И у меня получилось.

С одной стороны, и на телевидении было прекрасно и интересно.

И как-то все мы там были молодые.

В частности, на том канале, на котором я работала.

На «ТВ-6».

И как-то всё это, споро у нас решалось и скоро.

И вот сегодня мы сидим, что-то обсуждаем.

А вот через неделю мы это выпускаем в эфир —

это всё было абсолютной реальностью такой.

Это конечно такое опьяняющее воспоминание, прекрасное.

С другой стороны, конечно, было такое тяжелейшее

и чрезвычайно унизитильное время.

И вот это всё и страшное, и опасное,

и ну, то есть, какой-то вот такой коктейль —

всё вместе.

Ну и унижение касалось того, что, например там,

наблюдать президента нашей страны,

Бориса Николаевича Ельцина,

было фактически всегда унизительно.

Особенно в его зарубежных поездках.

Это казалось тоже из серии «Ё-моё, не может быть, а,

ну не может быть, ну что ж это такое!»

Когда Билл Клинтон его похлопал по плечу,

а этот радостный стоял. Думал, что его сильно уважают.

У него даже во взгляде читалось, что «прикольный ты пацан, конечно».

Борис!

И это было просто омерзительно.

— Для меня 90-е — это время огромной, невероятной свободы.

Я всё понимаю про бандитов. Это было конечно.

Но вот для меня, как для человека,

как для учителя — это было время, когда можно было творить,

когда можно было экспериментировать, когда можно было дышать.

Да, была куча сложностей:

там нечего было есть, зарплата была маленькая, и то, и се.

Но мир открывался!

Можно было пробовать и это, и то.

И все вот эти вот начальнички…

Они были. К сожалению, они никуда не делись,

но они затаились. Вот может быть, как и с милицией.

Они не лезли так вот, как сейчас.

Они так побаивались.

— Вам скажут, что это немножко такой московский подход.

— Может быть.
— Человека, который живет там в центре Москвы.

А, ну, в самой Москве было очень опасно.

А представьте, что происходило там в ста километрах от нее.

— Да, я согласна.

Я согласна.
— Люди подвергались ежедневному унижению на улице.

— Ну вы понимаете, наверное, конечно.

С другой стороны, я не могу сказать,

что я так страшно жировала в 90-е годы.

Бывали периоды, когда ну не так, чтобы дети голодали.

Но во всяком случае, ну не знаю там,

дети ели сосиски, а мы ели чечевицу,
полученную в гуманитарной помощи.

Конечно, это не было каким-то вот действительно тем ужасом,

который творился где-нибудь в глубинке.

Ну тоже было нелегко.

Но просто вот для меня воздух свободы
искупал очень многое.

— Для вас свобода важнее полного холодильника?

— Конечно.

Конечно.

Ну как? Ну потому что такая моя система ценностей.

Потому что без свободы зачем мне холодильник?

Мало того, без свободы холодильник очень быстро пустеет.

А ну как?

Будет экономика разваливаться, ничего не будет.

А когда есть свобода, то можете мне сказать:

а в 90-е тоже ого-го вон свобода, и как всё было ужасно с экономиикой.

Экономика не меняется за пять лет и даже за десять.

Но если ты живешь в свободном обществе,
то есть возможность…

…размышлять, пробовать,

вырабатывать законы,

которых тогда, конечно, не было.

Но была перспектива, что мы к этому придем.

И тогда и с холодильником бы наладилось.

Но не так, как сейчас.

— Ой, мама…

Капусточка, конечно, дело хорошее,

но в доме нужно держать и мясные закуски.

— Почему квашеная капуста?

— А я скажу почему: потому что я всю жизнь квасил капусту.

Меня достала эта тема.

Я квасил капусту… (смеется)

Я вот сейчас засолил огурцы, ты видел, да? С помидорами.

Так я жил на крыше в мастерской, да.

Я квасил капусту и выносил.

А я квасил хорошо.

Особенно, когда она только-только заквасилась.

Ну и там как-то… И он знал, что я квасил.

И это у меня было сразу внесено сразу: квашеная капуста.

А у нас проблема какая с квашеной капустой:

так как нет погреба, я вам как профессионал скажу,

вот я пытаюсь гараж построить, там погреб сделал.

Нужен ноль. Чистый ноль.

— Градусов?
— Да, если плюс три-четыре,

она начинает пучиться, и досвидос.

И если минус, она застывает.

Ну в холодильник поставишь, то есть не получается.

В холодильнике не получается капуста.
Она должна быть чистый ноль.

И я мог добиться этого только на крыше.

Мы жили с женой в ее мастерской на Сретенском бульваре.

И там были форточки, ну и прочее всё дело.

Она у меня там долго была.

И вот я с Владимиром Валентиновичем иду.

Капустку… И всё быстренько к нему.

— А правда, что поглубже надо залезать, что там посоленее.
— Да, конечно.

Там сок. Там сок, поэтому…

Всё: и приходили, и занимались.

— Я не помню, что мы ели в начале 90-х.

Подозреваю, что точно без изысков.

— Да с голодухи, Господи. О чем вы говорите.

— Мне казалось, что капуста в те времена —
это было прям важным, таким простым--

— Естественно. Ну а как?

Ну а что, я ехал…

Мы жили рядом с Мясницкой. Я ехал, брал частика.

Какая-то такая была гнусная рыбка.

Всё брал ее. Отрезал голову.

В муке готовил там.

И дети приходили там из сада, из школы, ели:

«Пап, вкусно-вкусно».

Ну а чем кормить? Как вот?

Это была такая история…

Поэтому капуста — это было так, знаете надолго, длинно.

Ты заквасил, и два-три месяца есть, что жрать.

— Вы по-прежнему мастер засола?
— Да.

— Но здесь не капуста сейчас?

— Здесь мои огурцы, которые я вырастил, мои помидоры, которые я вырастил.

Я вам покажу, какой надо взять.

Они тут не все такие хорошие. Знаете, они тут…

— Я бы маленький взял.

— Вот я ищу его, блин.

Они выросли все, как эти.

Сейчас. Ищу.

Вот будет хороший. Этот бери.

— Вот этот можно брать?
— Да.

Да, вот этот хороший будет.
— Угу.

— Малосольный огурец.

Выращенный вот там в этой теплице.
— Очень круто!

— А можно чесночком закусить?
— Да, обязательно.

А помидоры попробуй!

Я считаю, помидоры вкуснее.

— Серьезно?
— Да, я считаю, что…

— Я не люблю помидоры, но все равно.
— А вы попробуйте малосольные.

Это ж малосольные.
— Да, это вообще не моя тема.

— Вот попробуйте.

И вы завтра приедете не за этим, а приедете за помидорами.

— Ну он почти, как обычный.

— ну он не должен быть соленым.

Он должен быть подсоленным слегка.
— М-м.

Очень вкусно.
— Ну без водки — это всё деньги на ветер абсолютно.

(оператор)
— Может там где-то на дне спаситель есть?

— Там алмаза нет-нет-нет.

К сожалению, нет.

— 90-е. «Ширли-Мырли».

И такая вот голодная свобода.

Когда денег в стране мало,

но при этом высказываться можешь, как хочешь.

И сегодняшние времена.

Вам в каких комфортнее?

Понятие свободы это не написанное на бумаге.

Это внутреннее состояние.

Это насколько ты свободен сам.

Ты же можешь назваться свободным человеком,

но не быть им, будучи.

А наоборот, быть закомлексованным и зависеть от разного рода обстоятельств.

А что касается того, что, если кто-то проявляет эту свободу,

это его право.

И осуждать я никогда этого не буду.

Никогда, потому что какое счастье, что он это делает.

Несчастье, что он молчит.

Понимаете?

Есть такое замечательное, расхожее,

причем банальное, но я бы употребил его к вашему вопросу,

что вы не бойтесь предательства.

Предатели в крайнем случае вас предадут.

Вы не бойтесь убийц.

В крйнем случае, в худшем случае, они вас убьют.

Но вы бойтесь равнодушных.

Потому что именно с их молчаливого согласия,

на свете происходят и предательства, и убийства.

— А когда молчания было больше? Сейчас или тогда?

— Сейчас замолчали.

Потому что есть же последствия.

Мы же видим,

что происходит с теми, кто не молчит.

А так было всегда с теми, кто не молчит.

Даже в самые разнузданные 90-е годы.

Люди начинали говорить всё, что думали,

но потом их преследовали.

Инакомыслие преследуется.

Оно до сих пор преследуется.

Любой человек, который не согласен с курсом партии,

будет… будет…

ему будет не хорошо.

— Пока я готовился,

я в разных интервью вашего папы натыкался на…

…некоторую грусть из-за того,
что цензура была в советское время.

И лезли в том числе в его великие фильмы.

И радость от того, что цензуры нет в 90-е.

Одна из цитат: «Совершенно точно скажу,
что в другое время я не смог бы этого сделать».

Снять такой фильм, как «Ширли-Мырли».

«Уже в 2000-х годах новая власть
установила определенные рамки,

в которые нужно было вписываться.

А в 90-е мне никто не говорил, что и как надо делать».

Но при этом он потом много лет поддерживал власть,

которая эту цензуру стала рестарвировать.

Как одно с другим сочиталось?

— Ну, я думаю, что папа…

довольно, мне кажется, так для меня исчерпывающе отвечает на этот вопрос в нашем интервью с ним.

По поводу того,
что он человек прогосударственного мышления в целом.

А наблюдая 90-е и наблюдая тот хаос,

через который пришлось проходить всей стране.

И ту травму, которую привнесли с собой те годы,

я думаю, что он только утвердился в этой такой,

прогосударственной, в целом, идеологии.

Вот в целом.

Независимо от того, кто сейчас непосредственно у власти.

Я имею в виду, конечно же, после…

После Бориса Николаевича Ельцина.

Потому что, конечно, его правление ему сильно не нравилось.

И крен, который случился как раз после того,
как Ельцин покинул этот пост.

Такой именно в сторону какого-то наведения порядка

ему нравился,

потому что иначе казалось, что это всё уже распадается на молекулы.

Уже просто вообще ничего не собрать.
Уже непонятно, где мы окажемся.

И я думаю, что он был в этом довольно последовательным.

Во-вторых,

я должна вам сказать, что…

его занимала цензура,

вот именно такого рода, как я понимаю его.

Сейчас, мы когда разговариваем о цензуре,

то цензура как-то предполагается
только исключительно политическая.

А советская цензура касалась ну вот того,
что я вам рассказала уже.

«Давайте не будем, чтобы Горин заходил пьяный.

Давайте оставим надежду».

Или: «Давайте у Екатерины, раз она директор завода

и вообще вся такая из себя положительная героиня (на нее же будут равняться),

то давайте у нее не будет женатого любовника.

Это как-то нехороший пример».

Это, конечно, сильно, ну как бы сказать,

кастрировало эту жизнь в целом,

потому что эти явления все были.

Человек оставался человеком.

Я думаю, что папу задевала эта цензура,

которая обкарнывала, так сказать, саму жизнь.

— Так он был художником:

он имел право позволить себе пойти в эту сторону, в другую.

Но он все равно остался честным человеком.

Он конъюктурой не занимался, мне кажется.

Ни про один фильм не скажешь «конъюктурный фильм».

Даже «Ширли-Мырли» не конъюктурный фильм.

Всё равно это его позиция. Это шаг его всё-таки к искусству,

а не к коммерческому воплощению.

— Меньшов хотел зафиксировать 90-е?…
— Да-да.

И показать, что вокруг хаос.

Но разве это нужно было показывать?
Разве все это не понимали?

— А тут есть художественные оттенки,

потому что все понимали.
Но все понимали это в черно-белом варинате.

Все же были, когда в мясном отделе висел велосипед без колес.

Продавался за 72 рубля там.

И по талонам мы в ЖЭК ходили, получали на соль,
на сахар и на водку.

Талоны!

Это был мрачный такой…

Можно было такой фильм снять. Их очень много снимали.

Я же снимался в фильме «Рэкет» у Ясана, например.

Тоже 90-е: кровища, бандиты,

сплошь все коррумпированные, все продажные сволочи…

И Средняя Азия над нами стоит,

как главенствует наш джигит, приезжающий к нам в город.

Ну такой тоже фильм был. Ну и что?

Но он всё-таки создал цветной фильм.

Он цветной действительно. Он такой…

Он взял жанр очень… Буффонада.
Я не отрицаю этого.

— То есть, цветной фильм о темном времени?
— Да.

— А время темное?
— Очень темное.

Вы не помните?

— Я помню.
— Ну.

— Но при этом,
я так же часто слышу разные мнения на этот счет.

Для кого-то оно темное,

а для кого-то время возможностей.

Возможности — да. Вот они все сейчас у нас там и сидят.

Все, которые возможность свою отхватили.

За счет кого?

За счет бедных людей, которые… 

Ладно.

Это уже политика.

— Для вас 90-е — это ужас?

Или нет?
— Нет.

Нет.

Нет абсолютно. Для меня ужас…

Ну я не хочу ни о какой политике говорить.

Для меня ужас — что происходит сейчас.

К сожалению.

Что любой человек, который открывает рот,

ему тут же этот свинец нахер.

Вот это ужас.

А там говорили всё, что угодно. Понимате?

Все получали кайф.

От ментов до генералов, блядь.

Все получали удовольствие.

Все дорвались до капитализма.

И выяснилось, что капитализм — это весело.

Весело, когда ты выживаешь.

Если ты не выживаешь, то тебе просто,

да, до свидания.

Но это был, даже хочу сказать, глоток свободы.

Он был по-настоящему, как 60-е годы там…

61-й, 63-й год там у Шпаликова, предположим или там:

«А я иду, шагаю по…» — вот это свобода была.

Абсолютная.

— Но вам возразят.

Капитализм — это весело, но жестоко.

— Жестоко, да. Жестоко.

— И история про милиционеров,

которые в таком положении, что побираются.

Истории бандитов, которые важнее и страшнее милиционеров.

Это же тоже про 90-е?

— Ну да. Наверное, да. Наверно.

Но всё-таки я в свое время, в детстве,

раз 30 посмотрел «Этот безумный,
безумный, безумный, безумный мир».

Раз 30, не меньше.

Я его показывал наизусть весь.

Потом стал забывать-забывать и забыл.

Вот, что меня потрясло, вот что…

самый известный человек — самая паскуда,

в результате оказывается…

…полицейский.

Вот самый главный, которого вроде Санделс сыграл. Грандиозно.

Я хочу вообще сказать, что американцы это прошли в свое время.

Эти там, ну, аферы, скажем там, да?

Нет конца мерзости!


Нет конца подлости.

Нет конца обману.

Человек устроен так, что он всё равно…

…сделает так, что…

Господи…

О чем ты вообще говоришь?
Как ты можешь вообще существовать и жить?

А ты уже такое совершил.

Понимаете?

Это в природе человека.

— Я отказываюсь от любых переговоров,

пока вы не прекратите дискриминацию
граждан цыганской национальности.

— Да кому они нахрен нужны, твои цыгане?

(посмеивается)

— Вот он! Великодержавный шовинизм в действии.

Забыли, кто Куликовскую битву для вас выиграл?

— Неужто цыгане?!

— Когда меня кто-то просит коротко объяснить, про что фильм «Ширли-Мырли»,

то,

если у меня там два предложения есть, то я говорю:

первое, разумеется — это чтобы зафиксировать,
какие были 90-е в России,

а второе — это фильм про то, что все люди братья.

— Конечно, я бы это на первое место поставила.

Фильм про то, что все люди братья, какими они ни были:

глупые, умные, придурки, там такие-сякие — все.

Вот все вместе в какой-то такой сказочной стихии объединяются.

(поют вместе)
♪ А волны и стонут, и плачут ♪

♪ И плещут на борт корабля ♪

♪ Растаял в далёком тумане Рыбачий ♪

♪ Родимая наша земля ♪

— У меня есть ощущение,
что вообще любое кино должно об этом говорить:

все люди братья.

Но в данном случае вот эта гуманитарная идея,

задача, скажем так, она в этой картине существует.

И она, мне кажется, видна и ощутима.

Да, все люди — братья, какие угодно.

И все наши распри, все наши войны,

как раз говорят о том,
что надо помнить о том, что мы все братья.

И евреи братья с мусульманами.

Да, и исторически,

и геополитически, как угодно.

Да и враги, они все равно так или иначе братья,

как все люди на земле.

Да, война — это отвратительно, это ужасно.

Особенно война между близкими людьми,

совсем, в семье,

что совсем чудовищно.

В этом смысле гуманитарная идея «Ширли-Мырли»,

ну в таком, комедийном ключе,

но всё-таки, мне кажется, эта идея существует.

— А нет ли у вас ощущения, что в стране, где мы живем,

от этой идеи сейчас, если не отказались, то отвернулись.

У нас всё меньше друзей.

Всё больше врагов.
— Скажем прямо,

нас по-моему отворачивают от этой идеи.

Мы-то сопротивляемся, не хотим отворачиваться,

а нас умело отворачивают.

Причем руки эти не только из окна тянутся к нам,
но и внутри.

Ну это чудовищно.
— Внутри?

— Ну я имею в виду, нас разворачивают против нас самих.

И если мы как бы идем на это,

на этот разворот,

то мы должны понимать, куда мы идем.

Да, безусловно, вот это ощущенеи,
что мы — ну, единая страна,

мы — братья, по-настоящему сплоченное общество.

Этого нет.

И ценности, которые были ранее у нас…

Но вы помоложе,

а у меня всё-таки это вот осталось,

что понятие родины не пустой звук.

И еще мы потеряли немножко уважение к себе.

Знаете, вот когда Сергей Федорович Бондарчук выпускал картину «Война и мир».

То премьеру, которую сделали мы в Париже,

из уважения к нему.
А всё-таки тема эта войны с французами.

Из уважения к нему после сеанса в июле месяце сделали снег, когда он выходил.

Как бы дать уважение большому художнику, который снял такую великую картину.

Вот когда, мне кажется, вот это уважение к себе,

к своему прошлому, к своим предкам, к своей стране.

Да, с трагической судьбой.

Да, раздираемые противоречиями.

И с огромным количеством жертв,

оправданных и неоправданных

Вот потеряв это уважение,

мы теряем практически себя.

И вот то самое ощущение

людей-братьев.

— Про руки, которые тянутся.
— Да.

—Это что за руки тянутся, для того, чтоб мы--

— Это аллегория.
— А-а.

— Никому не нужно сильное российское общество.

Никому не нужна сильная российская государственность,

которая, ну скажем так,

находится в конфронтации
или там в борьбе с западной цивилизацией.

Ну вы человек умный, прекрасно это понимаете.

— И хорошо мы справляемся с угрозой?

— Не знаю.

— Просто я так понимаю, что…

Опять-таки я не думал, что сюда скатится…

Я честно не ожидал, что мы вот сюда уйдем.
— На эту тему?

— Но хорошо: вы говорите, что есть люди…

Есть там силы, которым не нужна сильная Россия.

Допустим, геополитика сложная вещь.

Всегда будут бодаться большие страны, и всё остальное. Какими они бы ни были.

Есть две концепции, как поступать с этим.

Оскаливаться, звенеть орудием,

снимать-усиливать пропагандистскую машину —

ну в общем, вести себя…
Отказываться от сотрудничества с многими людьми,

то есть вести себя примерно так, как мы.
— Угу.

— А есть вторая концепция:

сделать так, чтобы внутри страны было настолько офигенно,

чтобы она действительно была сильной.

— Это самый лучший путь.

— Да, а мы сейчас в какой концепции?

Выберите из этих двух, пожалуйста.

— Я не могу выбрать. Если бы я выбрал,

я бы уже знал, как действовать.
— Нет, как вам кажется, мы в какой сейчас следуем?

— Ни в какой.

Мы где-то посередине.

Хотелось бы так, чтобы страна была,
как вы говорите, офигительной.

в которой хорошо жить, в которой всё есть,

и тебе за это ничего не будет.

Хотелось бы, но так не происходит.

— Давно порываюсь вам сказать, Василий, что жизнь человеку дается один раз.

— Удивительное совпадение,
я тоже постоянно вспоминаю эти слова

в последнее время. Я думаю,
что нам всем давно пора покаяться

и начать новую жизнь.

Лично я сейчас венчаюсь в церкви.

А утром отбываю в Америку.

— У вас была возможность уехать тогда?

— Да, конечно.

— Вы рассматривали ее?

— Ну…

Мне даже когда-то предлагали куда-то там ехать в Нью-Йорк.

Где-то преподавать.

Но мне моя школа всегда нравилась.

Я не хотела никогда уезжать.

— Вы к тому моменту знали английский?

Или вам надо было выучить?
— Нет, я знала.

— То есть, вы сразу могли переезжать и преподавать?
— Да.

— Когда вы чаще слышите об эмиграции вокруг себя?

В середине 90-х или сейчас?

— Сейчас.

Сейчас.

Ну, в середине 90-х,

из людей, меня окружавших…

Ну, конечно, было много людей, ехавших в Израиль.

Это другая вещь:

многие мои родственники уехали.

Кто-то — в Израиль, кто-то — в Америку.

Вот такая еврейская эмиграция вокруг меня была сильная.

И родня моя разъехалась сильно.

Ну, могли быть разговоры про то,

что, да, там поехать.

По контракту, не знаю, попреподавать, вернуться.

Или там на полгода что-то куда-то —

вот так.

Но сейчас каждый второй говорит:
«Пора валить… Пора валить!»

И каждый второй валит.

— Почему?

— Ну, жизнь, наверное, такая. Какая-то неприятная.

Если ты всё время сидишь и думаешь:

постучат к тебе в дверь рано утром.

Ну, неприятно.

И потом я смотрю на молодое поколение,

чудеснейшее, которое мне очень нравится.

Для которых, ну в общем, для многих очень из них,

совершенно непонятно, что здесь делать.

Бизнесом заниматься —

себе дороже.

Политикой?

Понятно, совсем вариантов нет.

Наука загибается…

— Ну вот я, когда в последний раз пересматривал,

обратил внимание на финальную сцену.

Не в самолете.
А когда заканчивался этот бедлам в квартире.

И, значит, всех эвакуируют с самолета американского посольства.

Да, вообще этот фильм про дружбу
России и Америки, если вдуматься.

То есть, в этом смысле вот «Брат 2», например — это уже фильм, где Россия обиделась на Америку

и учит ее жизни.

А это фильм про дружбу России и Америки.

Да, потому что в итоге все вместе улетают.

Но кто остается?… Остаются менты, как бы то есть.

Все улетели из России — осталась страна ментов.

Вот такая вот история фильма «Ширли-Мырли», если вдуматься.

— Возвращаясь к раздевшемуся менту.

Есттественно, в 90-е было очень много страшного, ужасного,

кровавого, грязного — всё верно.

Но еще было очень много прекрасного, свободного,

светлого, замечательного.

И была надежда на то, что светлое победит.

— Не победило?
— Нет.

Пока нет.

Но…

Всё впереди.

♪♪

(заключительная сцена)