Всем привет.

Этой осенью появилось очередное доказательство —

в России регулярно и в огромном количестве пытают людей.

Проект Gulagu.net опубликовал видео,

на которых заключенных российских тюрем

жестоко избивают

и подвергают сексуальному насилию.

Подробно о том, как этот видеоархив получился,

можно посмотреть на самом Gulagu.net,

а также на каналах BBC и Ксении Собчак.

Однако, широкого общественного резонанса

это не вызвало.

Возможно, из-за того, что многим тяжело
испытывать сочувствие к тем,

кто находится в местах лишения свободы.

Но так вышло, что пытки —

это угроза не только для тех,

кто никогда не сидел в тюрьме,

но и для тех, кто вообще никогда
не имел проблем с законом.

Так вышло, что в России

ты днем можешь заниматься своими делами,

вечером оказаться привязанным
к стулу в отделении полиции,

а утром — сознаваться в преступлении,

которого не совершал.

В выпуске, который вы сейчас увидите,
акцент сделан именно на этом:

как пытают, часто ни в чем не виновных,

в российской полиции;

как именно и почему пытают;

как жить, если ты подвергся пыткам;

что за люди уже много лет

этому противостоят.

И главное:

есть ли хоть какой-то шанс, что в ближайшее время

в России такого беспредела станет меньше?

(резкий выдох)

Вперед.

(хлопок)
(Дудь)
Авиасейлс —

мои кореша с авиабилетами.

(Дудь)
Пытки — одно из главных слов

про русскую жизнь в этом году.

Вы один из главных и давних

исследователей пыток в России.

И у нас для вас много вопросов.

Сейчас о пытках заговорили.

Я правильно понимаю: это не из-за того,
что их стало больше,

а просто из-за того, что интернет,

технологическая революция, и все это просто проще опубликовать?

— Абсолютно так.

С одной, тем не менее, все-таки оговорочкой:

интенсивность пыток нарастает,

я думаю, что это очень заметно.

Людям, которые с этим сталкиваются,

люди, которые оказались в зоне риска

в связи с тем, что они там как-то,

какую-то политическую активность проявляют —

они понимают, что

они завтра могут оказаться в ситуации,
когда к ним это применят.

И это не бандиты какие-то,

которые всегда понимали, что «в ментовку пойдешь —

там будут показания выбивать».

А сейчас этот риск ощущают люди,

которые раньше его не чувствовали.

Он на самом деле всегда был,

но сейчас они его стали чувствовать, они понимают,

что будь ты экс-губернатором,

олигархом, кем угодно —

ты завтра можешь оказаться в полиции,

и к тебе там все вот это вот применят.

(Дудь)
Вы как-то говорили, что у вас в нижегородском лесу

есть дом, в котором,
когда совсем смутные времена настанут,

вы уедете в него

и будете отстреливаться.

Мы находимся как раз в этой деревне, в этом лесу.

— Угу.

(смеется)

— Как вы думаете, далеко до этих времен?

— О-ой…

Абсолютно непредсказуемо.

Вот эта вот закупоренная консервная банка,

я имею в виду политическую ситуацию в стране

и все-таки растущий уровень недовольства людей.

Это однажды просто рванет.

Власть делает все, чтобы вызвать

наибольшее раздражение у людей.

Это какое-то просто сумасшествие,

абсолютно полный неадекват.

Попал я сюда в качестве

дачника, жителя,

в общем, совершенно случайно.

Так просто вышло, что у меня был друг,

который всю жизнь служил в милиции.

Не просто в милиции, а в ОМОНе.

Но как-то вот так получилось, что…

25 лет мы с ним были друзьями,

не разлей вода, что называется.

Пересеклись мы, как положено было
начинающему демократу

в конце 80-х.

Он разгонял, командовал разгоном

какого-то там нашего митинга.

Я от него получил дубинкой по морде.

Просто так получилось, что мы буквально на следующий день встретились

на дне рождения общей знакомой.

Ну и я, значит, его повел обраточку получать, вот.

Нас, естественно, растащили достаточно быстро.

— А, вы пошли прописывать ОМОНовцу?

— Ну, а как же.

Он там был с бойцами, со всеми этими…

…демократизаторами, как их тогда называли — дубинки вот только тогда

у милиции появились.

Там-то я что ему могу сделать?

Ничего, только огребаться.

А тут я, значит, это…

«Вот теперь пошли поговорим по-нормальному».

Вот он дальнюю избушку

купил за десять тысяч рублей.

И мы сюда приезжали…

Ну у нас это называлось «поохотиться», для жен,

а так мы сюда приезжали пострелять, вина попить.

— Вина?

— Ну не вина, конечно.

Интеллигентно выражаюсь.

— Если коротко, «Комитет против пыток» —

это команда юристов.

— Да.

— Которые получают от людей,
которые подверглись пыткам,

информацию

и помогают им каким-то образом привлечь

к наказанию тех, кто эти пытки совершал.

— Добиться наказания для тех, кто пытал,

добиться компенсации от государства

за… ну как минимум, за

причиненную психологическую травму.

Зачастую не только психологическую.

— Сколько уголовных дел

удалось завести благодаря «Комитету против пыток»?

— Чуть больше ста, насколько я помню, дел.

Сотрудников по ним привлечено больше полутора сотен.

Сто пятьдесят с чем-то.

— Кто из них сел в тюрьму?

— Две трети точно,

наверное даже чуть больше.

Большинство — реальный срок лишения свободы.

— Какой самый большой срок?

— Два подростка,

по-моему, даже восемнадцати им нет,
несовершеннолетние,

подрядились строить

какой-то коттедж

в сельской местности.

Вовремя зарплату не выдали, да еще и не кормили.

Они вечером пошли на подвиг:

они украли поросенка соседского

и где-то там, значит, шашлычок приготовили
из этого поросенка.

Утром их задержали.

Доставили в отдел полиции.

И, в общем, одного забили насмерть.

— Полицейские?

— Полицейские.

И делалось это по прямому указанию следователя.

Следователи вообще обычно не пачкаются,

это задача оперов.

Вот, то есть следователь вызывает

оперативников и говорит: «Вот вы с ними поработайте.

Надо как-то чтоб они сознались».

Ну, опера переусердствовали, и вот…

Наша задача там была достаточно простой:

старались убрать те препятствия,

которые всегда возникают

при любом расследовании пыток.

Потому что находятся всегда

какие-то покровители, сослуживцы.

В ряде случаев мы точно устанавливали, что

из некой «черной кассы»,
которая специально для этого создана,

выделяют деньги, которые просто вручаются следователю.

Сейчас, может быть, этого меньше стало,

раньше я совершенно точно знал, что есть некая…

некие милицейские неформальные объединения,

которые вот в таких случаях…

— На бандитский общак похоже.

— Очень.

Из бандитского общака не каждый следователь
деньги принимал,

а вот от таких вот «полицейских банд» —

считается приличным и допустимым взять.

Там были осуждены, естественно, и опера,

а следователь — поскольку это уникальная ситуация,

когда удается доказать, что на самом деле

следователь являлся организатором,

следователь тогда получил 14 лет.

— Кто-то послушает эту историю и скажет:

«Но эти ребята были виноваты, они украли поросенка».

— Да.

Да, он стоил целых 30 тысяч рублей.

Да, и конечно, они были сильно неправы.

И я честно могу сказать, что

большинство

наших заявителей,

да, вот этих жертв пыток,

это люди, прямо скажем, без крылышек.

То есть, на ангелов не очень похожи.

Это жертвы пыток,

над которыми надругались,

над ними…

сделали что-то, чего делать нельзя

ни при каких обстоятельствах, но

чаще всего это люди в чем-то виновные,

совершившие какие-то правонарушения:

неадекватно вели себя с сотрудником полиции,

грубо ему ответили,

отказались документы предъявлять,

начали хамить.

В результате, их там…

…искалечили, изнасиловали,

изнасиловали и подвесили…

— Мы когда ехали к вам,

обратили внимание вот на этот дом.

Я почему-то был уверен, что это магазин

или административное здание, но это жилой дом.

— Да, с такой патриотичной раскраской.

— Это правда, что вы первый

или один из первых людей в Нижнем Новгороде,

кто вышел с российским флагом на улицу?

— Да.
(усмехается)

Есть такой эпизод в биографии.

— А расскажите.

Это 89-ый год?

— Это 1 мая 89-го года.

Первое поднятие триколора после семидесяти лет

советской власти.

Нас, естественно, там остановили,

повязали, раскидали по автобусам,

развезли по разным отделам милиции.

По нынешним временам

никакого жесткача не было.

Очень все это было плюшево,

тогда другая традиция была.

То есть, если ты что-то подобное вытворяешь,

то есть ни на что ты больше в стране
рассчитывать не можешь.

— Карьере конец.

— Да-да-да.

— Давайте объясним, и мне в том числе,

как человеку, который очень любит вот эти три полоски.

Тогда это был экстремистский, по сути, флаг.

— Белогвардейский.

— Вы могли представить, что через три года это будет официальный флаг?

— Конечно нет, ну конечно нет.

Более того, я же тогда учился на физтехе,

я работал в Институте химии Академии наук,

более того, я из армии вернулся только что.

Я прекрасно понимал, что

после этого выступления с флагом

никакой физики больше не будет.

— Правильно ли я понимаю, что у всех силовиков,

у которых тогда этот флаг вызывал гнев,

желание разбираться и все остальное —

они через три года

продолжили работать,

служить совершенно спокойно под этим флагом?

— Да, совершенно… Ну уж точно из-за смены флага

никто погоны с себя не снял.

Человек, приходя к нам,

обращается к руководителю отдела расследований.

Он выделяет юриста,
который будет по этому отделу работать.

И дальше уже юрист вместе с заявителем
проходит вот сюда.

Мы считаем крайне важным,

чтобы с первого момента установились какие-то доверительные отношения.

Заявитель именно вот этому конкретному человеку,

знает, что он дальше будет с его делом работать,

будет здесь подробно, с многократными повторениями,

рассказывать всю вот эту страшную историю,

которая с ним произошла.

— Это комната с самой горькой атмосферой.

— Да, да, безусловно.

(Дудь)
— Человек, который в розыске?

— Причем он в розыске уже шестой год, если не ошибаюсь.

У нас была тут такая, очень

печально знаменитая колония ИК-14

ГУФСИН Нижегородской области.

Ее боялись просто как ада.

То, что мы сейчас видим

вот в этом архиве, который

попал в паблик, о пытках в Саратовской колонии…

В этой Нижегородской колонии было все,

и точно так же, как в Саратове,

никто не жаловался.

Людей насиловали,

как минимум шесть человек там были просто убиты,

и были сфальсифицированы документы о том,

что они умерли от естественных причин.

У кого-то там сердечная недостаточность случилась,

у кого-то еще что-то,

только еще почему-то при этом ребра сломались.

Это главный палач и главный пытальщик Поволжья.

— Он просто руководил всем этим.

— Он этим всем руководил,

он всем этим управлял

и он там был, ну, бог.

От него зависело жить человеку или умереть.

Он в бегах.

То есть, когда все-таки дело возбудили,

он немедленно скрылся от следствия.

Мы его очень долго искали

и нашли, наконец, в Украине.

Сейчас он находится под домашним арестом,
насколько я знаю,

в городе Киеве.

— Просит политическое убежище?

— Он просит политическое убежище,

мы всячески стараемся этому противодействовать.

То есть мы нашли украинских коллег,

правозащитников,

которым мы предоставили
все документы по этому мерзавцу.

— То есть он фактически выставляет так, что

Путин его преследует?

— Я не знаю, что он там рассказывает,

но раз просит политическое убежище,

наверное да, он там жертва
кровавого путинского режима теперь.

— Люда, ты в «Комитете» отвечаешь за архив?

— Все так?
— Все так.

— Как ты здесь оказалась?

— Когда я училась в универе местном,

на юрфаке, у нас были разные преподаватели, практики,

и единственный человек, который интересно рассказывал о своей работе,

был Антон Рыжов, который одновременно

преподавал межународку и был сотрудником «Комитета против пыток».

На тот момент мне казалось,

что я сделала ошибку,

выбрав юриспруденцию в качестве профессии.

И этот человек был ниточкой, за которую я просто уцепилась.

Он рассказывал о таких геройских людях-правозащитниках,

которые, не имея всех тех ресурсов,

которые имеет государство,

силовых, финансовых и прочих,

борются с вполне конкретным злом,

в том числе в Чеченской республике.

Я слышала очень много историй

о правозащитниках и Кадырове.

Меня это очень сильно впечатлило,

и я решила, что да, у этих чуваков я хочу работать.

И причем мне на тот момент было абсолютно все равно, что я тут буду делать.

Если бы сказали: «Люд, у нас есть вакансия мойщика окон и стен», —

я бы согласилась стопроцентно.

— Алексей, мы записываем с вами интервью по Скайпу,

потому что к вам сейчас нельзя, так?

— Именно поэтому хочу сказать вам большое спасибо за то, что согласились

провести интервью удаленно.

Потому что иммунитет нулевой абсолютно,

я живу вдвоем с мамой,

из дома практически не выходим ни я, ни она.

Стараемся избегать прямых контактов.

— Для вас коронавирус особенно опасен.

— Да, мы переболели, но

это вдвойне опасно,

потому что знаем уже, что это такое.

— Есть некоторая часть людей,

которые вообще никаких

правонарушений не совершали,

просто оказались не в то время не в том месте.

Вот так вышло,

что первый человек, за расследование которого мы так всерьез взялись,

был вообще сотрудник милиции

тогда еще, сотрудник ГАИ.

— В 98-м году я устроился работать в ГИБДД.

И у меня была сессия.

И после сдачи сессии

получилось так, что я с товарищем поехал к нему на дачу,

у него родители были на даче,
надо было продукты отвезти.

Нужно было проезжать через маленький городок областной.

Мы гуляли и по пути захватили двух девчонок,

которые, ну, с этого города,

с этого маленького города.

Мы объяснили, что мы едем в Нижний Новгород,

вот, и их довозили.

Одна вышла, где она просила остановиться,

она вышла и, как я сейчас знаю, ушла домой.

А вторая девушка уехала с нами в Нижний Новгород.

Я ее высадил у себя на остановке, около дома своего.

И она пропадает.

Я выхожу на работу, в ГИБДД.

То есть в форме, получаю оружие.

И начальник мне говорит:

«Тебе нужно прийти в милицию.

Тебя вызывают, ну, попросить нужно».

Я приехал в милицию.

Мне говорят, что пропала девушка.

Я не скрываю, говорю: «Да, мы действительно довозили». Вот ситуация.

А девушка не вернулась домой.

Я дал показания,
что я высадил ее у своего дома на остановке,

и получилось так, что я был последний, кто ее видел.

И меня задержали в милиции.

Приехал начальник.

Дал мне подписать бумаги,

что я уволен задним числом,

из органов.

С тем разговором, что «если все выяснится, мы эту бумагу просто уничтожим,

а если вдруг ты окажешься преступником,

то в рядах милиции такие сотрудники не нужны, и

увольняйся задним числом».

А поскольку я не чувствовал за собой никакой вины

и знал, что я ни в чем не виноват,

для меня не составило труда написать такую бумагу.

Можно сказать, по глупости, по наивности,

мне был 21 год всего.

То есть я такую бумагу им написал.

Уволился задним числом.

Вот, и меня

сразу обвинили в том, что

я изнасиловал и убил эту девушку,

завели уголовное дело.

Поскольку я был не один, а с товарищем,

его тоже допросили.

Вот, и…

Мне до сих пор неизвестно,
почему он дал такие показания.

Может быть, его пытали,

может быть, ему угрожали,

может быть, еще какие-либо причины,

но он действительно сказал, что я изнасиловал и убил эту девушку.

Заставлял его насиловать эту девушку,

и он в красках, абсолютно в красках описал

момент убийства этой девушки.

Описал такие вещи, которые…

не убийца знать не может.

И сотрудники милиции, естественно, говорят…

Дали мне прочитать его показания и говорят:

«Вот смотри, твой друг сознался,

ты убил эту девушку».

Я начал получать затрещины.

На меня стали высыпать сверху пепельницы на голову.

Оскорбления, плевки, тычки.

Я не сознавался ни в каком убийстве.

Потом меня посадили…

Стали говорить, что «мы своими руками тебя не будем, конечно, калечить

или еще что-то делать».

Посадили меня в камеру к…

…рецидивистам.

Вот.

Хоть я и говорил, что

я сотрудник милиции и меня нужно держать как-то отдельно,

или с другими сотрудниками милиции.

На что надо мной, конечно, смеялись и говорили:

«Если ты завтра не сознаешься в убийстве,

значит завтра рецидивисты узнают,

что ты сотрудник милиции, который находится с ними

в камере за изнасилование.

Подумай, что с тобой будет наутро».

Вот, ну…

Сомневаться у меня не было оснований,

потому что все, что они обещали, они делали.

— То, что с ним творилось там

в течение десяти суток,

это был ад, и в этот ад

креативные опера

вместе с прокурорами

добавляли еще по бревнышку.

— Вы как-то сказали, что когда человека пытают током,

он может признаться в чем угодно.

— Да.

— Это просто физически невозможно выдержать.

— Это можно выдержать физически в течение некоторого времени,

то есть одно подключение, второе, третье…

Рано или поздно,

после какого-то очередного подключения,

человек ломается точно, потому что это…

Долго это выносить невозможно.

— Сейчас током пытают?

— Да, конечно.

— Меня привезли в райотдел
Нижнего Новгорода, Ленинский,

подключили ко мне прибор специальный,

на мочки ушей надели клеммы,

включили его в розетку.

Меня заковали в наручники,

посадили на стул спинкой впереди меня,

завели руки за спинку, закованные в наручники.

Один сотрудник милиции держал меня за плечи, чтобы я не мог встать.

А второй включил прибор, и…

…меня просто пробило электрическим током.

А поскольку провода были на уши закреплены,

разряд прошел через мозг,

и у меня стало тело дергаться абсолютно все.

У меня стали веки сокращаться

с частотой 50 раз в секунду,

у меня стали все мышцы сокращаться с частотой 50 раз в секунду,

то есть мышцы лица, руки, ноги.

Ну вообще абсолютно все мышцы.

Сначала пытают током,

опять спрашивают: «Сознаешься в убийстве или нет?»

Не сознаешься, выдержал —

еще добавляют электричества, делают

более сильные уже удары и продолжительные.

Начинаешь терять сознание.

Приходишь в себя, опять допрашивают.

В итоге я не выдержал пыток, естественно,

и сознался в изнасиловании и убийстве этой девушки.

В какой-то момент

пытки прекратились.

Пришел другой сотрудник и сказал,

что меня требуют на допрос

высокопоставленные чины.

То есть, приехал зампрокурора области,

генеральская должность,

и замначальника ГУВД,

тоже генерал-майор.

Меня вывели в другой кабинет к ним на беседу.

Я их узнал.

Я их знал в лицо.

Вот.

Рассказал, что я никого не убивал и не насиловал.

Рассказал, что в отделе ко мне применяются пытки,

что меня пытают электрическим током,

то есть, ну это…

Я в лицо говорю зампрокурора области,
что меня пытают,

а он делает вид, что он не слышит этих слов.

И сразу делает вид,

что как будто меня нет вообще в этом кабинете.

И говорит операм, которые меня пытали и привели:

«Видимо, он ничего не понял.

Продолжайте пытать его, снова,

до тех пор, пока он не сознается».

И меня снова отводят в этот кабинет,

и опера в открытую просто
смеются надо мной и говорят:

«Ты что, решил жаловаться?

Прокурор лично дает санкцию на твои пытки.

Ты же это все сам прекрасно слышал».

Вот.

Ну я понял, что больше жаловаться некому.

И когда меня стали снова пытать,

то есть я, естественно, уже сознался в изнасиловании и убийстве этой девушки,

вот.

И опера решили, я так понял,

на мне подняться.

Они решили из меня «оборотня в погонах» сделать.

Они решили сделать из меня маньяка.

Они мне предложили взять на себя еще четыре убийства нераскрытых.

Знаете, насколько громко было в 90-х годах,

когда поймали сотрудника милиции,

на котором несколько убийств зверских, изнасилований.

В итоге ко мне опять стали применять пытки.

Я подписал бумагу

о том, что сознаюсь

в четырех убийствах еще.

Они требовали от меня еще выдать труп.

Труп этой девушки,

которую я изнасиловал и убил якобы.

Но я им объяснял, что

я могу признаться во всем что угодно,

но как я могу выдать труп… того, чего я не совершал?

И опять применяя ко мне пытки электрическим током,

я был уже в бессознательном состоянии после десяти дней, вот, ну…

…постоянного вот этого давления и увеличения количества пыток…

Я не помню, как это произошло,

это был третий этаж,

и находясь сидя на стуле,

передо мной было два стола…

Видимо, инстинкт самосохранения,

то есть я понимал, что я уже умираю,

видимо, сил набрался и прыгнул в окно.

Там была двойная рама,

не так, как сейчас пластиковые, а из двух стекол.

Я не разбил стекло.

Я его пролетел.

В стекле был просто мой силуэт.

— Как от пули.

— Как от пули дырка, да.

От меня тоже было…

Стекло не разбилось, от меня было…

Я выпрыгнул с такой скоростью, что

в окне был силуэт мой,

как я вылетал.

И упал я с третьего этажа спиной.

Сломал себе позвоночник.

Меня отвезли… Приехала скорая,

меня тут же расковали из наручников,

на скорой увезли в больницу.

Положили в палату,

сказали всем, что привезли маньяка-убийцу,

чтобы ко мне не подходили,

чтобы со мной не разговаривали.

— Регулярно проводят опросы

относительно того,
можно ли использовать полицейским пытки.

Цифры очень высокие.

Вот последний.

(щелчок пальцами)

Это процент людей, которые одобряют пытки в определенных ситуациях.

Что вы можете им сказать?

— Что таким людям можно сказать?

Во-первых, просто обратить их внимание

на очевидный, по-моему, парадокс…

У нас вину человека устанавливает суд

после проведенного следствия.

Если мы пытки используем во время следствия,

то тогда нужно просто осознать,

что при помощи пыток любого человека:

меня, вас, вот любого —

к утру можно сделать педофилом, террористом…

Вот я не знаю, какие они особые случаи имеют в виду.

— Именно эти.
— Ну так вот.

То есть, сейчас если правильно

к Юрию Дудю подключить ток,

то к утру —

думаю, что раньше, но в крайнем случае к утру, —

в распятии Христа, в убийстве Кеннеди,

в убийстве Влада Листьева —

то есть, ну…

— Спасибо большое, Игорь,

за наводку.

— Добро пожаловать в реальность.

(оператор)
— Сразу вопрос: а если смоделировать

ситуацию, что поймали маньяка.

Ну по камерам точно было видно, что

его поймали.

— Угу.

— А девочки, которую он увел, нет.

И только он знает, где она. Что делать?

— По закону

пытать нельзя.

Ни при каких обстоятельствах.

Убить можно по закону.

Применить оружие на поражение можно.

Пытать нельзя.

Если это вопрос лично мне,

то я вам скажу, что я бы в такой ситуации

пошел на нарушение закона,

спас бы девочку,

а потом бы пришел сдаваться.

— И…

— И написал бы чистосердечное признание.

И мне было бы предъявлено обвинение в пытках.

И я бы попал под статью от 3-х до десяти.

И я очень надеюсь,

и я очень надеюсь,
что суд применил бы ко мне снисхождение,

учитывая то, что…

…что я девочку спас,

что у меня были стопроц…

Да я ни одной истории не знаю,

чтобы были стопроцентные доказательства.

И такой героический опер, значит,

пошел бы на нарушение закона,

имея… нет у них доказательств.

У них есть фантазии.

Они это прекрасно понимают.

Они не боятся совершить ошибку, вот беда в чем.

Меня вот это удивляет.

То есть это же нужно
абсолютную убежденность иметь

в том, что перед тобой бандит.

— Глеб Жеглов

тоже преступник?

— Безусловно.

— Потому что подкинул Кирпичу бумажник.

— Фальсификация доказательств.

— Три дня ко мне никто не подходил из врачей.

И через три дня вдруг резко убирают охрану.

Ко мне подходят врачи,
меня резко увозят на операцию.

Делают мне операцию на позвоночнике.

Начинают меня лечить.

Ко мне начинает приходить следователь, я говорю: «Что произошло?»

Он говорит: «Девушка нашлась.

Вернулась домой жива-здорова».

Ну та, которую я убил.

А что произошло?

У нее, оказывается, был День рождения.

Она поехала к своим друзьям.

Ну там, видимо, выпила, загуляла, и…

Это я уже из материалов дела узнал,

что она что-то потеряла.

То ли золотую цепочку,

то ли плащ, и она боялась пойти домой,

что ее мама будет ругать.

И…

Ее вот, ну,

сколько-то дней не было

просто вот дома.

Десять дней ее не было.

Она где-то была вот в этой компании.

Ну а поскольку в то время еще не было нормальных сотовых телефонов,

ее просто искали таким образом.

Сотрудникам милиции нужно было что-то делать

с тем, чтобы меня посадить.

Они пытались

с этой девушкой разговаривать.

«Может быть, он тебя удерживал?»,

«Может быть, он тебя не отпускал?»

Допросив ее… Она дала показания, что она

на встрече со мной может мне сказать только спасибо за то, что я ее довез.

Естественно, я ее не удерживал,

Естественно, я ее не насиловал и не убивал,

и у них все эти уголовные дела развалились.

Против меня у них абсолютно ничего не было.

— Вам давали прогнозы по здоровью тогда?

— Нет.

Никто никаких прогнозов не давал,

сразу после операции

мама подошла к врачу.

Спросила что как будет.

Он ей сказал:

«Мамаша, крепитесь.

Ваше счастье, если он сможет сидеть.

Если он сможет сидеть, то

он сможет передвигаться на инвалидной коляске.

Но тут, опять же,

неизвестно как будет, сможет он сидеть или нет».

Прогнозы были, что «живой труп».

То есть лежачий, двигающий головой.

Если вам интересен весь диагноз,
который у меня случился,

кроме перелома позвоночника,

я могу озвучить.

Перелом позвоночника — это не только парализация.

Отказывают, как правило, у человека все органы,

ниже зоны перелома.

Если перелом, как у меня, поясницы,

то это все, что ниже, все отказывает.

То есть это нарушение функции тазовых органов.

То есть в туалет ни по-большому, ни по-маленькому я самостоятельно сходить не могу.

То есть, у меня

сейчас жизнь, грубо говоря,

от туалета до туалета каждые два часа,

это катетеризация.

Вот, и…

…все в таком ключе.

У нас одна передача посвящена… на «Первом канале»,

на втором канале…

Какой-то фрагмент этой передачи показали в Норвегии.

И профсоюз норвежских полицейских

скинулся, значит, выделил деньги

на то, чтоб Михеева привезти в Норвегию

и в главном госпитале города Осло его прооперировали.

Причем… ну, то есть, там

такая очень…

— Профсоюз норвежских полицейских?

— Так точно.

Так точно.

— Звучит сюрреалистично.

— Это…
(усмехается)

Дело-то не в том, что это звучит сюрреалистично,

дело в том, что…

сейчас бы только за это
объявили иностранными агентами.

Вот тогда это, тем не менее, было можно.

А вот сейчас…

— Будучи приглашенным,

мы повстречались с норвежским журналистом.

Мы с ним познакомились,

его эта ситуация очень тронула.

Он заинтересовался, и

рассказал об этой ситуации Норвегии.

На телевидении.

И фонд норвежских полицейских откликнулся

на эту ситуацию.

Как коллеги, грубо говоря.

Поскольку я был сотрудником милиции, милиционер,

они откликнулись и решили мне помочь.

И вот этот фонд норвежских полицейских

совместно с этим журналистом норвежским —

они собрали денег

и…

…пригласили меня полечиться в Норвегию.

Вызвался врач,

нашли норвежского врача, и

они были в шоке.

Почему…

…такая ситуация после травмы?

«Ты что? Ты где-то в ущелье упал?

Тебя не могли найти несколько дней?

Почему тебе столько времени не делали операцию?»

Все нейрохирурги прекрасно знают, что

если бы тебя привезли сразу бы в больницу

и просто, простейшая операция,

проткнули бы иголочкой тебе в спине кожу

и выпустили ту кровь, —

ну, образовалась гематома от удара,

которая сдавливала спинной мозг,

и нужно было просто выпустить кровь,

чтобы не было давления на спинной мозг,

чтобы он не отмирал.

И то, что ко мне не допускали врачей

эти три дня первые,

у меня стал отмирать спинной мозг

из-за этой гематомы,

которая его сдавила.

По идее, можно было отделаться просто переломом,

после перелома кости бы срослись,

и я остался бы ходячим.

То есть, травма была не настолько серьезная,

чтобы вот такие последствия…

То есть…

Опять же, назвать это виной наших врачей?

Я думаю, нет,

это сотрудники полиции,

которые не допустили ко мне врачей.

Врачи прекрасно знали,
что нужно было это сделать.

И, как я убедился,

у наших врачей в России
золотые руки-то все-таки.

— Если бы к вам пустили врачей,

весьма вероятно, все было бы по-другому —
вы могли бы ходить.

— Да, да.

Перелом сросся бы, ну,

кости позвоночника — это как обычные кости.

Они бы срослись.

И все.

— В 90-е вы же сами узнали,
что такое пытки?

Вас током пытали?

— Нет, нет, током меня не пытали.

Меня просто зверски избивали,

почти без перерывов в течение суток.

Я оказался подозреваемым

в совершении хищения некоего, вот,

ну и…

…в перерывах между битьем мне откровенно сказали:

«Ну вот, пока мы этого не поймаем…»

То есть я вроде их… я их, по-моему, убедил,

что это все-таки не я.

— А украл человек из вашей фирмы?

— Да, он даже не украл, он там…

…покушался, скажем так,
на кражу в особо крупных размерах.

— Вы говорили, вас в заложники таким образом взяли.

— Ну они мне так сказали, образно, конечно.

Что «будешь сидеть у нас в заложниках», я имею в виду, полицейские,

милиционеры…

«Будешь сидеть в изоляторе, пока мы

поймаем; поймаем мы настоящего преступника,

значит тебе повезло, не поймаем —

значит, пятнадцать лет получишь».

— В итоге поймали?

— Повезло, поймали.

— А вас отпустили?
— Меня отпустили.

— Тот человек получил срок?

— По-моему, даже условный.

— М-м.
— Ну, он там успел

достаточно приличную сумму денег

утащить и, я думаю, что ей и расплатился.

— А вы общались с ним после этого?

— Один раз мы пересеклись случайно.

— Это тот человек, из-за которого вас…

— …сутки пытали.
— Да-да.

Мы оба понимали, ну…

Он извинился, если вы это имеете в виду.

— У нас в большинстве случаев полицейские говорят:

«Мы никого не били,
мы никого не пытали, это все ложь».

А те, кто соглашаются с обвинением,

они свои действия объясняют следующим образом:

чаще всего это

это то самое психическое и нервное
состояние изможденное,

которое полицейские просто вымещают

на жертвах.

Был у меня подсудимый,

сотрудник полиции, который говорил, что

«я семь дней дежурств

подряд просто не выдержал;

от меня начальство требовало раскрываемости,

от меня требовали постоянной работы,

я еле на ногах стоял.

И когда я увидел перед собой
вот этого пьяного задержанного,

я просто начал его колотить в этой газели полицейской».

И его посадили на три года.

Лишение свободы реальное дали.

Он сказал: «Меня на работе просто сожрали.

У меня сил не оставалось, я не понимал, что я делал».

Чаще всего

эти отговорки могут быть в пользу таких, бедных,

если так можно это назвать.

Потому что на самом деле человек, который один раз

ударил, он ударит во второй раз —

это та же история, как с домашним насилием.

«Бьет значит любит»? Нет — бьет значит бьет.

И здесь то же самое.

Если человек применил пытку один раз,

то он ее наверняка применит и во второй раз.

Потому что профит от этого он получает довольно-таки существенный.

Сотрудник полиции, который хочет работать законными методами,

он должен расследовать дело каким образом?

Он должен всех опросить,

он должен провести экспертизы,

он должен направить различные запросы,

ему на это должны прийти ответы,

потом он должен все это изучить,

написать какой-то еще запрос или рапорт —

это все сложно и долго.

Проще всего посадить человека на стул,

подключить ему клеммы к мочкам ушей,

пустить ток — и через пятнадцать минут он сознается в совершении преступления,

абсолютно любого.

И это работает.

А если это работает, зачем тратить огромное количество

времени на то, чтобы доказывать какое-то там преступление?

Явка есть? Есть.

Явка что у нас? Царица доказательств.

Собственно, с 30-х годов у нас ничего не изменилось.

У вас вышел в прошлом году ролик

«Самые невероятные отмазки,

которыми силовики

оправдывались за пытки».

— При применении к Баронину
боевых приемов он вырывался,

после чего целенаправленно упал на землю,

катался по земле, ударяясь головой о корни деревьев

и другие предметы.

(печальная торжественная музыка)

— Заключенного там вообще насмерть забили.

И тоже били по голове.

У него начались страшные головные боли,

то есть он прямо кричал от боли, реально.

И там какая-то проверка случилась.

Прокурор что ли пришел, еще чего-то.

Его утащили, чтоб он тут не орал,

при прокуроре; его утащили в карцер,

это в следственном изоляторе было,

там не ШИЗО, там карцер.

Его утащили в карцер.

И сказали

всем медработникам, что, значит,

«вы не обращайте внимание, что он там орет.

Сейчас у нас прокурор уйдет,

тогда будем решать, что с ним делать».

Вот, «может быть, в больницу отвезем,

может быть, сюда скорую вызовем —

… а пока пусть он там».
И вот он там четыре часа умирал.

И в конце концов умер.

В страшных мучениях.

В постановлении написали, что

там просто стояла доска,

он проходил по этому коридору,

в обслуге работал — баландер был, так называемый,

который баланду по камерам развозит.

Проходил, доска упала,

и он от этого умер… ну…

Недоглядели, доску на место не поставили.

Такая же история — потом выяснилось, что у него

два удара, и оба смертельных.

Два раза доска упала.

— Упал с дерева, неудачно пилив ветку.

— Телесное повреждение получил при падении с фуры.

— Ударил себя скрепкой по ноге.

— Повалил в коридоре шкаф.

— Погиб из-за упавшей на него доски.

— Когда к нам приходит человек и говорит: «Меня пытали в полиции»,

мы не верим ему на слово.

В чем нас некоторые люди осуждают.

«Да как же так?

К вам пришел человек, он избит,

он говорит, что его пытали, давайте выйдем с транспарантами на улицы».

Нет, подождите.

Мы разберемся.

Мы опросим человека,

опросим свидетелей,

выясним, где он был до отдела полиции,

может быть, он до отдела полиции где-то был избит.

Или вышел из отдела полиции

и попросил, чтобы знакомые его избили, чтоб он оговорил сотрудников полиции.

В этом во всем надо разобраться,

чтобы не было какого-то оголтелого обвинения

в том, чего полицейские не совершали.

В Нижнем Новгороде было дело,

когда человек пришел, говорит:

«Меня избили в полиции: вот медицинские документы,

давайте их сажать».

Мы приходим в отдел полиции,

и нам говорят:

«Да не бил его никто —
вот запись из автомобиля служебного».

И действительно: там наш заявитель, который просто сидит в машине

начинает биться головой об стенки автомобиля: «Я вас всех посажу!»

Нехорошими словами называет полицейских.

Мы эту копию берем.

Вызываем того человека и говорим: «Это что такое?

Ты че нам врешь?»

А он говорит: «Э-э… м-м…

Извините». И уходит.

И на самом деле,

все то долгое время, которое
мы расследуем заявления о пытках,

мы в том числе проверяем не только версию государства о том, что вот,

«мы не пытали».

А мы проверяем еще и версию заявителя.

(Дудь)
— Сергей, вы руководите «Комитетом против пыток»

в Краснодаре.

— Все верно.

— Пытки в Краснодарском крае.

Насколько это актуально сейчас?

— Абсолютно,
даже исходя из средств массовой информации,

исходя из того, что мы находимся внутри.

Жесткость, жестокость и…

способы применения насилия и циничность,
вот наверное…

— Какие способы?

Как пытают в Краснодарском крае?

— Через раз приходят люди, которые жалуются на применение электрического тока.

Незаконное задержание,

фальсификация материалов, там,

административных правонарушений,

там… избиения.

У нас есть районы, где приходят

три, четыре, пять заявителей,

и приходит шестой.

Однажды я заявителя так остановил и сказал:

«Вот вы дошли до дела, а дальше можно я расскажу, как все происходило?»

И я на основе объяснений пяти предыдущих просто

человеку воспроизвел, как его пытали.

Завели в кабинет, повалили на пол,

завели руки за спину, поставили стул между рук

и начали избивать —

к кончикам пальцев подсоединили электрический ток.

То есть, такое ощущение, что людей

специально этому где-то обучают.

— Честно, у меня за 30 лет не было ни одного привода в полицию.

Ну не знал я, что до сих пор такое существует.

Я думал, это с 90-ми умерло.

Заводят меня туда,

надевают противогаз, наручники

за спиной, кидают, ложат на пол.

Стулом фиксируют руки за спиной.

И тут дверь открывается, заходит… Щербаков.

А Щербаков — это у нас замначальника
розыска уголовного.

Это главный садист.

И он подходит, говорит: «Все уже? Готов признаваться?»

(электронная музыка)

— В 2015 году

сотрудники полиции задержали
четверых жителей города Анапы,

один из них — Артем Пономарчук,

которых обвинили

в разбойном нападении.

И, как нам рассказали ребята,

их доставили в отдел полиции и пытали, очень долго.

Как рассказал Артем Пономарчук,

мало того, что их избивали и пытали электричеством,

подключая клеммы к различным частям тела,

его еще и изнасиловали.

По данному факту

проводилась проверка очень долго,

было вынесено аж одиннадцать отказов в возбуждении уголовного дела.

После этого уголовное дело все-таки возбудили,

вынесли еще четыре постановления о приостановлении,

четыре постановления о прекращении уголовного дела,

и сейчас вот пятое постановление о прекращении уголовного дела,

которое до сих пор не отменено.

Сейчас мои коллеги пытаются обжаловать это все в кассационном порядке.

Говорят, что перспектив очень мало,

и это дело у нас,

скорее всего, будет направлено в Европейский суд по правам человека.

Потом зашел вот этот вот главный по полиграфу,

как я понял, начал бить меня по голове.

Начал оскорблять меня,
якобы у меня фамилия украинская,

начал из-за этого тоже бить меня по голове.

Вижу, что они пьют, сотрудники.

Опера там что-то отмечают.

(говорит неразборчиво)

Выпивают, выпивают — уже вижу, хорошенькие такие.

И, короче, повалили меня обратно на пол.

Сняли штаны,

говорят: «Сейчас мы будем дубинку…»
Ну, в задний проход.

Они еще, получается, до того,
как мне противогаз меняли,

у них еще алкоголя запах стоял прям в кабинете.

Потом я понял, что они вообще озверели,

они начали с меня снимать штаны, получается, с трусами.

Один говорит: «Доставай».
Я так и не понял, что доставать.

Потом уже понял. Говорит: «Обмотай палку скотчем.

Смажь ее, чтоб ему ничего не порвали».

И после этого мне запихнули палку
в анальное отверстие.

Сам Пономарчук рассказал, что в отношении их дело было

переквалифицировано с разбойного нападения на мошенничество.

И сейчас суд рассматривает

это дело в отношении всех четырех ребят.

Они с 15-го года

все находились под разными мерами пресечения.

Под домашним арестом один из фигурантов,

почти два года находился в следственном изоляторе,

потом под домашним арестом,

сейчас трое находятся под подпиской о невыезде.

Вот почти четыре года,

даже больше, больше пяти лет уже,

они находятся под разными видами меры пресечения.

И суд, вот он, ну,

потихонечку-потихонечку только идет.

Когда он закончится, совершенно непонятно.

В 2019 году вышел фильм «Крайний юг»,

в котором очень подробно рассказывается,
что с вами случилось.

Вы четыре человека, которые работали на оптовой базе,

и в один декабрьский день

вас схватила полиция

и начала пытать.

И принуждать к тому, чтобы вы признались

в организации разбойного нападения

на торгового представителя.

— Да.

— Вы признались.

Потом за вас начали бороться ваши родные, вы сами.

Прошло два с половиной года

после выхода этого фильма.

И статью переквалифицировали в мошенничество.

— Да.

— Теперь торговый представитель тоже вместе с вами подозреваемый.

— Да, как будто была инсценировка

разбойного нападения.

— А ущерб?

— Ущерб за общие два эпизода

составляет где-то полтора миллиона.

— Это сигареты?

— Да, это сигареты.

— И он мне говорит:

«Давай ты напишешь на своих друзей,
с кем ты работал,

на них напишешь, что они виноваты,

ну и отсидишь шесть месяцев, и мы тебя освободим».

— Нет состава преступления.

То есть действия были законны, обоснованны,

никто их не пытал, не избивал,

это вот их попытка уйти от уголовного преследования.

Это стандартная такая терминология,

которую стараются использовать вообще всегда.

«Меня пытали».

«Да ты просто хочешь, чтоб тебя никто не посадил».

«Ну вот у меня телесные повреждения».

«А ты расчесал,

бился о корни деревьев» —

еще что-нибудь в таком духе выдумывают.

«С лестницы упал».

У нас, как в анекдоте: действительно,
в Марий-Эл было дело, где

следователь написал, что человек

был задержан сотрудниками полиции,

и когда его задерживали, он ударился об дубинку, которая висела на поясе у сотрудника полиции.

У него от этого осталась отметина от дубинки.

На какой-то части тела.

Ну то есть, как в анекдоте: 40 раз упал на нож.

Вот пожалуйста, анекдот из жизни.

— Наручники сняли,

и двое сотрудников полиции продиктовали мне

явку с повинной.

И два объяснения, что якобы

телесные побои я получил, падая в кусты.

— Вот это вот руки были такие.

Были очень сильные загноения.

Это от наручников, и когда к наручникам подключали ток.

Ну с палец, наверное, было у него углубление.

Вот оно ближе.

Так же две руки.

Вот это вот поясница.

Мы поясницу ему сняли.

Я спросила: «Это что?»
Он говорит: «Это электрометки.

Когда клемму, — говорит, — к спине приклеивали чем-то,

и пропускали ток».

— Я правильно понимаю, что вы не можете передвигаться за пределы города?

— За пределы края.

— То есть, в Москву съездить или куда-то в другое место отдохнуть

ты не можешь на протяжении шести лет?

— Да.

— По сути, твоя жизнь на эти шесть лет приостановилась.

— Блин, Юр, честно сказать, вот…

У меня много чего случилось

за все это время.

Получается, это дело, пока

я сидел под домашним арестом,

стресс этот весь.

Я заработал себе сахарный диабет от нервов.

Год где-то я ходил к психологу.

С ним общался.

Ко мне приезжал психолог из Нижнего Новгорода,

от «Комитета против пыток».

Ну и сейчас полтора года я сижу на антидепрессантах.

— Ты рассказал о том, что именно с тобой делали в отделении полиции.

Ты рассказал про то, как надругались.

— Юр, просто

я понял одну вещь: то, что

пока человек молчит, ничего не изменится.

Понимаешь?

Пока ты этого не скажешь, тебя не услышат.

Тебе не поверят.

Ну произошло и произошло —

что мне теперь, повеситься? Угнетать себя?

Я такой же человек, как и был раньше,
я ничем не изменился.

— Удалось ли кого-то довести до уголовного наказания?

— У нас сейчас только первое дело находится в суде,

в отношении двух ППСников.

Еще около десятка возбужденных уголовных дел.

За пять лет — пока ни одного посаженного, скажем так,

сотрудника правоохранительных органов.

— Вам скажут: «Слушайте, пять лет?

И результата ноль.

А че вы тогда работаете?»

— Хороший вопрос.

Давайте поработаем по KPI.

Давайте вот… Это на самом деле очень сложно,

не только статистически, математически,

это и для сотрудников тяжело.

Работаешь из года в год,

у тебя куча доказательств,

и вот я работал в Нижнем Новгороде — при тех доказательствах, что у нас есть на Кубани,

у нас, как минимум, уже около пяти

сотрудников полиции отправились за решетку.

На Кубани это сделать гораздо, гораздо тяжелее.

— Почему?

Кумовство?

— В том числе кумовство.

Тесные связи сотрудников

полиции, следственного комитета и прокуратуры…

Простой пример:

мы сидим на следственном действии,

на очной ставке, следователь там что-то печатает,

тут же сидит сотрудник полиции.

Заканчивается очная ставка, они начинают обсуждать

какие-то свои рабочие моменты.

Ну, то есть понятно, что следователь не будет заинтересован

привлечь этого сотрудника, потому что он работает «в поле»,

этот самый сотрудник.

Завтра, если он будет, скажем, нажимать

и привлекать его к уголовной ответственности,

этот опер скажет: «Воу!

Так-то я работаю «в поле».

Я несу тебе информацию, я привожу тебе свидетелей.

Я не буду работать».

И это явно показывает, следственные действия,

следователи СК у нас не заинтересованы, чтобы

привлекать сотрудников полиции

к уголовной ответственности.

— Как ты думаешь, почему ничего не меняется?

Про вас сняли документальный фильм,

его посмотрели 50 тысяч раз,

это не так мало,

у вас есть, как я понимаю, все медицинские доказательства о том,

что над вами издевались.

Как я понимаю, у вас есть алиби.

Либо у всех, либо у многих из вас.

— У всех.

— Почему при этом

вы по-прежнему подозреваемые?

— Я все-таки думаю, что

они тянут время.

У меня сейчас идет суд, чтоб ты понимал,

раз в месяц одно заседание.

Нам до, получается,

чтобы срок действия этого дела прошел,

по-моему, девять или десять лет.

Если этот срок выйдет, никому ничего не будет.

Все выйдут чистыми из воды просто, понимаешь?

— А, ну…
— Как будто с нами ничего не происходило.

— Стратегия: просто растянуть это как можно дольше

для того, чтобы оно просто закрылось.

— Да, я считаю, что они так и делают.

Потому что у них других вариантов нет.

— Анапа — небольшой город.

За эти шесть лет ты пересекался

с кем-то из тех оперов,

которых ты встретил тогда в полиции?

— Да, конечно.

— Просто на улице проходили мимо друг друга?

— Да.

Не знаю, у меня злость на них.

А они идут, просто улыбаются тебе в лицо и все.

— Ничего не говорят?

— Нет.

Они тоже опасаются сейчас,

лишнее слово им тоже не надо говорить.

— У нас перед приемом на работу есть

такое обязательное, там,

курс лекций и стажировка еще, да?

Они там экзамен еще потом сдают.

Он не смог,

он не смог ни разу сдать экзамен.

Несколько раз пытался.

В конце концов он на нас разобиделся и ушел.

Человек непоправимо деформирован.

Мы его когда учили…
У него память очень интересно устроена.

Он не воспринимает

вот эту информацию о недопустимости пыток.

Он не запоминает нормы про это.

Вот я, я уверен просто.

Я по обе стороны от мушки побывал

в связи с применением насилия,

то есть меня и бандиты, и менты пытали.

Я знаю, как работает человеческая память

в этой ситуации.

Об этом потом… сначала очень неприятно вспоминать,

а через несколько месяцев ты теряешь

способность это вспомнить.

То есть вот происходит,

происходит какая-то амнезия.

Причем ты если сильно напряжешься,

можешь вспомнить какие-то обстоятельства.

Но вот не непосредственно то, как мне, там, бандюки провода прикручивали к рукам

и в розетку втыкали.

И я потом, когда в качестве потерпевшего дал показания

следователям, то есть я… я не мог

их узнать на фотографиях, ни одного.

— Амнезия у потерпевшего наступает?

— Да.
— Или у всех участников процесса?

— У потерпевшего.

У потерпевшего она точно наступает,
это медицинский факт.

И я думаю, что постепенно

у людей, которые в этом участвуют с той стороны,
у полицейских,

тоже вырабатывается некий рефлекс,

вытеснение этих всех вещей из памяти.

Я думаю, что с этим тоже непросто жить,

когда ты несколько раз, много раз пытал людей,

я думаю, что тоже возникает какой-то вот рефлекс,

сохраняющий мозг, сохраняющий психику.

Человек просто как бы,
как бы очень быстро это забывает.

— Как будто «я этого не делал».
— Да, как будто «я этого не делал».

(Дудь)
— Что должно произойти,

чтобы, даже если не дело

на оперов завели, которые пытали,

но чтобы хотя бы вас

освободили и закрыли ваше уголовное дело?

Что должно случиться?

— Я думаю, надо чтобы

это дело забрала Москва и посмотрела.

У следователя есть срок,

ровно год на рассмотрение дела.

Пока он его расследует.

Если срок превышает больше года,

она должна делать запрос в Москву, ходатайство,

чтоб продлили еще.

Но они этого не делают,

никто в Москву не ездил.

Потому что если это дело попадет в Москву,

приедет проверка и все, и хана им, понимаешь?

Они боятся это дело показать в Москву,

потому что там ничего нет.

— Тебе кажется, что если, например,

узнают в главном управлении МВД,

приедут с проверкой в Анапу,

то это может вам помочь?

— Я думаю, что да.

— Правильно ли я понимаю, что сейчас появляется новая категория людей,

которым пытки могут быть актуальны —

это политзаключенные?

— Это политические активисты.

К ним пытки начинают применять
задолго до того, как

какой-нибудь суд их там в чем-то обвинит.

То есть вот, собственно,

с момента проявления их политической активности.

Вот вышел ты на площадь с транспарантом

«Свободу Навальному» —

вот тебя тут же прямо бить и начали.

— То, что с Навальным сейчас происходит в Покрове,

это тоже пытки?

— Безусловно.

— Его никто не бьет,

но при этом вся та цепочка,

которая была рассказана сейчас в фильме «Дождя»

про то, что с ним отказываются говорить сокамерники,

за ним ходят по пятам,

повторяя каждое слово и раздражая,

по триста раз раздевают догола…

— Не дают спать ночью.

— Записывают на видео.

— Записывают на видео, там,

жарят колбасу или, там, хлеб поджаривают рядом с ним…

— Во время его голодовки.

— Во время голодовки.

Ну вот если говорить о вот этих мерах,

направленных на то, чтобы он голодовку прекратил,

все эти запахи, и так далее,

я смеюсь, потому что это абсолютно точно

соответствует тем методикам,

которые в специальной литературе описаны.

Голодающий человек,

особенно вторые-третьи сутки голодовки,

он очень остро реагирует на запах жареного.

— Специальной литературе?

— По этому поводу целая научная команда в Соединенных Штатах

работала несколько лет по заказу правительства.

Какие можно использовать методы
допросов с пристрастием,

чтобы у человека, с одной стороны, не оставалось следов применения насилия,

да и вообще чтобы исключить физическое воздействие по возможности.

Там, например, есть очень интересные выводы.

Почти каждый человек ломается, но

есть мужчины, которые ломаются,

когда видят, что им сейчас выколют глаз,

вот когда нож держат острием буквально напротив глаза,

и человек понимает,

что сейчас это произойдет,

что ему сейчас этим ножом глаз выколют.

Вот…

Вот для группы А

вот это является абсолютно непереносимым.

Для группы В является непереносимым

такая же реальная угроза,
что он сейчас лишится яиц.

Вот ему привязывают веревку,

его уже подвесили,

вот все — его сейчас бросят,
и яйца оторвутся.

Невыносимым абсолютно является либо это, либо это.

Вот, и… вот.

Ну, американцы…

— Американцы это делали

для того, чтобы иметь эту методику?

— Да, да.

— Гуантанамо.

— Ну я не знаю, Гуантанамо, не Гуантанамо…

Я сильно подозреваю, что там и пострашнее места были, чем Гуантанамо.

Там тоже были войны, в частности, в Ираке,

и там очень много зверств применялось.

— Вам скажут,

слушая эти дикие подробности:

«Ну вот чего вы возмущаетесь, че вы ругаетесь на наш Следственный комитет?

Вон даже американцы,
которых вы все так любите, демократы,

они тоже этим занимались

и даже методички писали».

— Да, ну и что?

Это, знаете, какая логика?

То есть, вот…

«Чего вы меня, разбойника, собираетесь в тюрьму сажать,

если есть люди, которые даже убивают?»

Логика такая.

А уж если конкретно об американцах говорить

в этом контексте, так

у американцев, тем не менее,

между прочим, правозащитники это вскрыли,

сделали это достоянием общественности,

более того, общественного обсуждения.

И предвыборная кампания господина Обамы

была построена не целиком, но во многом

именно на том, что он возмущался и говорил, что

«если я стану президентом, я это все прекращу».

«Я это все прекращу, я это все расследую, в Соединенных Штатах такого больше не будет».

— Расследовал?

— Расследовал.
— Прекратил?

— Нет.

Ну точнее, официально это прекращено.

Люди, которые это делали, не осуждены.

То есть, Обамой же было принято решение

о том, что вот «наказывать мы за пытки, за зверства никого не будем,

но никогда в Соединенных Штатах это больше не будет применяться».

Естественно, естественно,

что должно пройти какое-то время,

и этот закон должен соблюдаться,

и тех, кто теперь это будет делать,

должны одного, второго, третьего, пятого наказать,

и общество, в том числе сообщество правоохранителей,

всех этих военных, полицейских, и так далее,

должно об этих наказаниях узнать,

и вот тогда этот закон

начнет работать уже сам по себе.

А сейчас нужна какая-то еще репрессивная практика,

чтобы этот закон заработал.

И именно потому, что в России

такой практики нет —

законы есть,

и у нас так всерьез, как в Соединенных Штатах,

попыток легализации пыток не было.

Но у нас она и не нужна!

У нас все плевали на эти запреты и прекрасно знают,

что этот запрет абсолютно декларативно существует.

«Не возжелай жену ближнего своего».

Вот ровно на этом же уровне.

Возжелал? Ну еб… ну ладно.

Ну может быть, какой-нибудь въедливый замполит скажет,

что, вот, «нельзя так,

не бывает, нехорошо».

Но наказания не будет.

А в законе написано «от трех до десяти».

А не будет ничего!

(Дудь)
— Штанга, груша.

(Каляпин)
— Накапливается нездоровый заряд

нездоровой злости к вечеру.

Особенно у сотрудников — они

в суд сходили по какому-то делу сегодня,

сходили на допрос

вместе со своим потерпевшим,

дело которого они ведут.

Тут-то штанга, вообще, любимый снаряд — груша.

Смотришь на человека, когда он по ней колотит,

и понимаешь, что это у него не спортивный снаряд,

а некий воображаемый оппонент.

Некоторые меня представляют, я это хорошо знаю.

— Научилась спокойно реагировать на то,
что ты вносишь в базу?

— На самом деле, нет.

Вот эта вот штука,

что ты потом, через какое-то время,

становишься таким циником

и учишься выцеплять

какие-то ключевые моменты из этих историй,

просто фиксировать факт формальный.

— Ну как медик.

— Как медик, да. Я так не научилась,

причем вот тот первоначальный триггер,

который меня и притянул в «Комитете»,

он стал в какой-то степени моим проклятием.

Например, я не училась не пропускать через себя чеченские истории.

— Не научилась?
— Не научилась.

Они как были самыми страшными,

так они самыми страшными для меня и остаются.

Мне кажется,

что правозащитнику, чтобы действительно

хорошо делать свою работу,

и не нужно от этого чувства избавляться,

потому что иначе ты становишься машиной.

— И наша работа, я часто рассказываю это коллегам,

с утра до вечера связана с негативом.

Ты приходишь на работу, у тебя «пытки» слово.

И уходишь с работы — у тебя слово «пытки».

И за многие года, скажем,

при взаимоотношениях с семьей — ты приходишь домой,

у меня некий такой ритуал.

Ребенок ко мне не подходит.

Я иду сразу в ванную, умываюсь, принимаю душ.

Успокаиваюсь, 5–10 минут —

и потом выхожу к семье.

Ну это мой собственный…
Кто как борется со стрессом,

как борются с негативом в семье.

— Вы про себя говорили, что год-два

наверняка придется посидеть в тюрьме.

— Скорее всего. Не наверняка, конечно, спаси господи.

Я очень надеюсь, что «да минует меня чаша сия».

Но так вот реальность складывается,

что скорее всего не минует.

— Почему вы в этом так уверены?

— Ну просто я вижу, как меняется отношение власти к правозащитникам.

Я вижу, сколько уже

выставлено этих ловушек,

в которые неизбежно рано или поздно попадешь.

Есть закон о нежелательных организациях.

Да? Вот есть…

Закон-то сам по себе идиотский,

так еще и правоприменение такое, что

вы сегодня посотрудничали с какой-то организацией,

там, чешской, парагвайской, еще какой-то —

через два года

по неизвестным никому причинам, их никто не знает,

ни я, ни эта чешская организация —

генеральная прокуратура

объявляет эту организацию нежелательной.

По никому не известным причинам.

И через два года

вас привлекают

за то, что вы, два года назад, до этого решения,

с этой организацией как-то посотрудничали.

Ну, то есть, это…

На что этот закон направлен?

На то, чтоб вы просто никогда

ни с какими иностранцами,

а уж тем более с какими-то организациями

правозащитными, гуманитарными, еще какими-то

просто не вступали в контакт.

— Вы, по сути, настраиваете себя на тюрьму.

Насколько это тяжело психологически?

— Правозащитная работа, она всегда была с этим риском связана,

даже в лучшие годы, даже в каком-нибудь там

десятом, одиннадцатом году.

И такой риск всегда был.

Когда я начинал эту деятельность, он был выше.

В 10–11 году

он стал ниже,
сейчас он вырос опять почти до советского уровня.

Ну у нас, так, если что, за то,

что мы называем «правозащитной деятельностью», в советское время сажали.

Надолго.

И сейчас просто возвращаются те же времена.

Я никогда такой возможности не исключал.

Просто сейчас совсем запахло, если честно.

— Какие зарплаты в «Комитете»?

— Ну в зависимости от инспектора до руководителя,

предел 60–90 тысяч.

— На какие деньги живет «Комитет против пыток»?

— «Комитет против пыток»

получает деньги от нескольких коммерческих структур.

— Заграничных?

— Да нет, конечно.

Нет, конечно.

«Комитет против пыток» от заграничных получать не может,

потому что его тогда в тюрьму посадят.

Он, естественно, получает не от заграничных.

— Так, но вы же сами говорили,

что источник финансирования — это гранты.

— Так было, сейчас это не «гранты» называется,

сейчас это называется «пожертвования».

И пожертвования «Комитет против пыток» может принимать

только от российских организаций.

Он и получает от российских организаций.

Где они берут? Я не знаю.

— М-м…

Подождите.

Но еще вот прямо совсем недавно,

в эфире «Эха Москвы», во всех других местах,

вы говорили сами, что это гранты.
— Да.

— В том числе, это, по сути, правительства иностранных государств.

— Нет, не правительства.

— Связанные с правительством.
— Ну да, да, да.

— Ну и раньше

были прямо источники… в ваших финансовых отчетах

— …просто фигурировали…
— Да, да, да.

— Что-то изменилось?

— Да, конечно — изменилось законодательство об иностранных агентах,

изменилось законодательство
о нежелательных организациях.

— Чтоб под это не попасть, нельзя получать деньги от иностранцев.

— Совершенно верно.

— Даже если это, там,

иностранцы русского происхождения.

Семья Зиминых.

— Вот я именно этот пример и хотел рассказать.

Ну, то есть, я не знаю, суперпатриот,

суперменеджер,

бизнес был построен на самом,

на самом, наверное, важном и дефицитном для России,

на высокотехнологичных каких-то… высокотехнологичном бизнесе, вот.

Человек, по совершенно понятным причинам,

вывел эти деньги за границу и оттуда, из этого офшора,

финансировал, по-крупному финансировал… науку:

и фундаментальную, и прикладную, и всякую,

в том числе высшее образование.

Гранты каким-то студентам выделялись
и группам студенческим.

Его признали иностранным агентом.

Я не знаю, то есть, вот…

По роже бы настучать, я там обещал в свое время публично

тому депутату, который в свое время
внес этот законопроект.

— М-м.

Немножко вы сейчас выступили как люди, с которыми вы боретесь.

Насилие в ответ на безумие.

Оно же все равно насилие,
даже если это безумие.

— У меня пистолета нет с дубинкой.

Вот если бы я надел погоны

и пошел его дубинкой бить,

вот тогда это были бы пытки.

А так я всего лишь…

Я неправ, безусловно, конечно,

насилием вопросы не решаются.

Но иногда… но иногда насилие необходимо.

Я в этом абсолютно убежден,

я совершенно не пацифист никакой.

— Игорь сказал, что

всем сотрудникам он примерно раз в неделю говорит,

что вы должны быть готовы к тюрьме.

— Да.

— Он прямо это говорит?

— Ну, беседы об этом есть.

Встречаешься с тем же прокурором или руководителем,

открыто им говоришь:

«Ваши сотрудники совершают преступление.

Ваши сотрудники косячат».

И в принципе, во власти этих людей

сказать: «Слушайте, запарил меня этот Романов,

он ко мне уже раз десятый…
Сделайте что-то с ним»

И да, мы внутри, ну, то есть каждый…

Я не буду говорить про каждого,

но у меня есть такое ощущение, что рано или поздно…

И ты готовишь к этому семью.

Жена, в случае необходимости,

проинструктирована: что, как, куда.

Я очень надеюсь, что к этому не придется прибегнуть.

Но лучше пусть будет…

…человек подготовлен, нежели для нее это будет тяжелым ударом.

(Дудь)
— Это ваш мерч?

(Каляпин)
— Это наш мерч.

Я к нему имею претензии, к этому котику.

— Какие?

— Ну потому что он, на мой взгляд,

какой-то не алертный, ленивый он.

Он не в прыжке,

он даже не готовится к прыжку —
ну че это такое?

Ну какой это символ, значит,

правозащитников, которые

завтра готовы ринуться

и засадить мента в тюрьму?

Вот как-то… как-то у меня это не монтируется.

— Дело Владислава Воробьева.

Он к нам обратился в ноябре 10-го года.

И сообщил о том, что сотрудники,

собственно, задержали его у подъезда его дома,

привезли в отдел полиции

и начали с ним проводить так называемую «оперативную работу».

— Завели в кабинет,

с собой занесли буксировочный трос,

начали говорить: «Давай, сознавайся».

Я в недоумении, соответственно.

Начал расспрашивать: «Что случилось? Вы мне скажите».

И один из них мне говорит:

«Дуру не включай, мы прекрасно знаем.

Ты сжег машины возле автосервиса?»

Я говорю: «Что? Какие машины?

Возле какого сервиса?

Я такого не делал
и сделать никогда бы не смог».

Они говорят: «Давай сознавайся, пять минут тебе даем.

А то потом будем проверять тебя на прочность».

Я, там, клялся им.

Я говорил: «Хоть чем могу поклясться,
что это не я».

Они отобрали у меня телефон,

заставили его разблокировать, начали лазить,

какую-то детализацию делать.

Потом один из них сказал, что

«его все это задолбало» —

ну, опять-таки, в матерной форме.

Начал меня направлять в сторону пола.

Ну то есть за плечо меня взял и начал направлять в сторону пола.

Посадили они меня на пол,

заковали в наручники сзади спины,

так, что кисти даже не мог повернуть.

Ноги крест-накрест сложили мои,

буксировочным тросом обмотали
от голеностопа до голени,

замотали это все,

ноги под меня начали запиндывать.

Запихнули под меня ноги, то есть я оказался в так называемой «позе лотоса».

Как я потом… как они говорили,

это называется у них «смотреть телевизор».

Корпус тела начали наклонять мой к полу.

Я начал задыхаться,
чувствовать себя плохо.

Прямо вот как звездочки летают,

чувство такое, что сейчас потеряешь сознание,

начал кричать громко: «Мама!» — от боли я уже не знал, что делать.

И на то, что я сказал, что я задыхаюсь,

один из них сел мне на спину,

начал, как на пружине, прыгать, получается,

качать меня, к полу сильнее прижимать.

Другой сказал: «Если сейчас не сознаешься,

узнаешь, что такое ПР-74».

И припустили мне штаны, короче.

И я понял, что… Слышу,
фотографировать еще что-то начинают.

Я начал кричать: «Да, да, это я!

Что вам надо? Где подписать надо?

Только перестаньте меня бить!»

Они такие: «Нет, так дело не пойдет.

Давай рассказывай все, как поэтапно было».

А я же не знаю, что там было поэтапно.

— После службы в армии я устроился в полицию.

Работал дознавателем.

Просто приходишь в отдел кадров и говоришь о том, что хочешь устроиться.

Приносишь те документы, которые у тебя есть.

В полиции, как в любом другом учреждении,

естественно, любят побольше бумажечек.

Надо принести всевозможные характеристики в ВУЗа,

с армии, еще откуда-то.

Есть встреча там с условным психологом.

Беседа ровно на пять минут.

«Ты уверен? Тебе точно это надо?

Ты в курсе, что ты от бессоницы выть начнешь скоро?

Тебе точно это надо? Может, все-таки не надо?

Ну понятно, видимо, дурачок какой-то. Ладно,

одобряем твое устройство на работу».

— Начал все места в городе называть,

что знаю, какие автосервисы, прям

пальцем в небо;
и они начали задавать мне различные вопросы

и варианты ответов.

Отвечаешь правильно,

они дальше продолжают задавать вопросы.

Отвечаешь неправильно, неправильный вариант ответа —

подзатыльник дают.

Потом методом тыка по их вариантам ответов

понял, что, где и как произошло.

После этого меня оставили на ночь
в этом отделении полиции.

Одни оперативники ушли, один остался.

Мне распечатали листок,
что надо будет говорить следователю.

Сказали, что с утра приедут адвокат и следователь, «им расскажешь».

«Если не расскажешь, то в дальнейшем пытки могут продолжиться».

Они также называли имена моего брата,

брата друга,

заставляли их оговорить,
выбивали из меня эти показания.

В дальнейшем, получается, приехали

уже городские полицейские.

Эти городские полицейские начали…

тоже занесли трос буксировочный.

Сначала начали меня в одном кабинете бить по корпусу кулаками,

по плечу, пинать,

потом смотрят, что окна большие, и другим оперативникам говорят:

«Как вы здесь работаете? Все видно».

И отвели меня в кабинет, где маленькие окна.

Они мне занесли две явки с повинной

и еще какие-то два висяка, как я понял,

дела, которые у них не раскрыты.

Начали на меня вешать за 16-ый,
за 17-ый год поджог автомобиля и торгового центра.

Ну вообще дурдом какой-то,

как будто из меня делали такого сумасшедшего,

который бегает и в городе все поджигает.

Как фаермен какой-то, блин.

Вот, потом…

…меня отвели к следователю,

я следователю, получается,

по этой бумажке все рассказал,

они записали меня на видео,

ну якобы для руководства это необходимо.

Дали этого государственного адвоката,

который рядом сидел, спал просто.

Отвели обратно в то здание, где меня пытали.

Там, получается, приехал уже городской следователь.

Он, там, меня опрашивал,

опрашивал, опять же,
в присутствии данных оперативников.

Вышел, получается, из кабинета.

Один из городских оперативников,

у него справа, до сих пор помню, был пистолет в кобуре,

он говорил: «Таких отморозков, как ты, надо отстреливать вообще.

В следующий раз я тебя увижу,

вообще голову прострелю».

Достал пистолет и прямо направил на меня.

— Они трезвые были при этом?

— Да, ну как я видел, они были вроде вменяемые.

Один из них даже хвалился тем,
что он вообще не пьет.

Привезли в суд, там встретил я своих братьев,

одного из братьев, которого заставили оговорить.

И, получается, я братьям начал рассказывать.

Они мне сказали: «Ну и говори так, как было, в суде».

На что следователь,
который с меня показания брал,

сказал: «В смысле?
А ты что, не поджигал, что ли, машины?»

Я говорю: «Конечно нет, я не поджигал, из меня под пытками выбили».

А перед судом этот следователь говорит:

«Никакой правды говорить не надо,

сейчас просто будет избираться мера пресечения тебе».

«Ну, нет, — я говорю. — Я буду говорить так, как есть».

Ну и в суде я уже встал, то есть,

сказал все, как было.

Судья ушла и вышла,

дала не в СИЗО меня поместить, а под домашний арест

в виде запрета определенных действий.

Не пользоваться интернетом, мобильной связью,

вот.

После этого я нанял адвоката,

мы записали видеообращение.

«Я сознавался только потому, что

понимал, что я оттуда не выйду.

Меня будут бить, издеваться,

могли изнасиловать.

До тех пор, пока не сознаюсь».

И уже…

…«Комитет против пыток» со мной связался, и я им рассказал свою историю.

— Работал дознавателем, вот.

Проработал меньше года, уволился оттуда.

Ну по каким-то своим внутренним противоречиям.

Мне просто не понравилось работать там, и

не было каких-то там эксцессов, инцидентов.

Почему-то все спрашивают и думают, что что-то страшное произошло,

что меня вынудило оттуда уйти.

Нет, ничего страшного не происходило,

просто общий фон того, что происходит,
и как система устроена,

скажем так, мне на тот период никак не подходили.

У меня не было цели уйти из полиции

и прийти именно в «Комитет против пыток».

Про «Комитет против пыток» я узнал совершенно случайно, на «Хедхантере».

Спустя уже месяца три после увольнения из полиции.

Я в принципе узнал о том,
что людей прямо повально пытают

и что даже были некоторые кейсы

в том самом отделе полиции, где я работал —

я узнал об этом, только работая
в «Комитете против пыток».

Такие вещи там особо, знаете,

не разглашаются,
о них в курилке каждый день не разговаривают.

Это, скорее, такая, теневая работа,

о которой, как правило,
знают оперативники и их руководство.

В отделе полиции не каждый знает, что там происходит, в отделении, по ночам.

— У меня тоже этот вопрос возникает,

вообще, в принципе — почему они пришли именно ко мне?

То есть, я не антисоциальная личность, там,

я всегда боролся с нелегальной торговлей алкоголем,

может, из-за этого.

У брата моего дворюродного был какой-то конфликт

с полицией — может,

они пытались, ну…

Я просто разменной монетой выходил,

ну как я предполагаю,

один из вариантов.

— А что за конфликт с полицией?

— Насколько я знаю, опять-таки.

У него был конфликт из-за того, что

у него охранное предприятие свое.

И как-то, может отжать хотели, я не знаю.

— Что по части нашей работы,

мы провели общественное расследование и установили, как минимум,

по нашим критериям, по критериям, которые дает Европейский суд по правам человека —

та самая статья третья Конвенции, запрет пыток,

она была нарушена.

Причем нарушена в той части,

что он был подвергнут тому самому насилию,

так и в той части, что по этому делу

проводится, по нашему мнению,
неэффективная проверка.

Получается, обратился он к нам в декабре,

мы провели расследование,

подали в этом же месяце сообщение о преступлении.

По сей день нет в этом деле подозреваемых,

само по себе дело не возбуждено,

в целом, сейчас позиция следствия такова, что

Воробьев был здержан,

в ходе задержания оказал сопротивление,

все вот эти травмы, которые он получил,

он получил именно в ходе сопротивления
сотрудникам полиции,

которые его задержали,

пытались повалить на землю, и так далее.

Собственно, после чего доставили в отдел полиции.

Но сам характер травм, о которых нам говорит медицинский документ,

они больше соотносятся с тем рассказом, который нам рассказал Воробьев.

— Сам вот этот поджог,
он случился с 19-го на 20-ое ноября.

То есть, если бы я находился просто один дома,

это уже не алиби, да?

А у меня заранее судьба сложилась так,

что у меня прямо железобетонное алиби.

С 19-го ноября, вот если прямо хронологию брать,

змы с девушкой ездили в Уфу

по своим личным делам.

По торговым центрам мотались.

Потом, после этого, мы пое…

Мы уехали на BlaBlaCar,

опять-таки, это все фиксируется, и фиксируется то,

что с торгового центра мы выезжали,

и эти видео я запросил

с торгового центра, они предоставили.

Потом мы с девушкой разминулись:

она уехала на поминки,

а я встретил своих друзей.

Мы поехали в торговый центр,

брали ингредиенты для приготовления бургеров дома.

Вот.

Там, то есть, тоже: чеки

и видеофиксация, то есть,

камера торгового центра.

И я уже где-то

в конце 11-го часа, начале 12-го

вызвал себе такси через Яндекс.Такси —

ну то есть это же приложение, вы же понимаете, да?

Там, то есть, видно, кто таксист,

какая машина приезжала, в какое время,

и этот таксист,

он подтверждал, что он меня вез в это время,

и именно в это время, когда он меня вез,

и случался поджог в другой части города.

Обвинение мне так и не было предъявлено,

дело убрали в архив просто.

И сейчас у меня статус подозреваемого,

но дело никуда не двигается.

Мне адвокат объяснил, что

оно в архиве полежит и тогда уже

оно закроется по истечении срока давности.

— То, что происходит, в принципе, в отделе полиции,

когда там наедине остается
подозреваемый с оперативником,

я бы хотел для иллюстрации тоже
привести некоторую картину.

Дело Дениса Юмагулова.

Дело 17-го года.

Произошло оно в поселке Чишмы.

Получается, там Дениса задержали

под предлогом…

…профилактики наркотических преступлений.

И сказали, что нужно проехать в больницу,

там сдать анализы, и «мы там просто посмотрим,

принимаешь ли ты,
употребляешь или еще что-то —

а дальше уже посмотрим».

Его, в итоге, везут в отдел полиции.

Там начинают с ним как раз-таки работать.

«Вот у нас такие-то нераскрытые,
давай бери на себя».

Он, естественно, отказывается.

И в конечном итоге его помещают в камеру для административно задержанных.

И выводят его время от времени просто для беседы.

В кабинет, где эти оперативники сидят.

Условно, этих оперативников было двое.

И сперва один его вызовет поговорить с ним.

Потом другой вызовет.

Потом вызовет один и…

…ну, нанесет ему какие-то удары.

Ну, грубо говоря,
начинают оказывать психологическое давление.

Если надо еще усилить его,

начинаются избиения.

Если давления этого достаточно,
человека не трогают.

У нас много латентной преступности
в плане превышений.

Как правило,
многие дела просто не доходят до пыток,

потому что потерпевший ломается уже на стадии общения с оперативниками.

И такие вещи мы называем
просто «эксцесс исполнителя».

Один из сотрудников, который был привлечен в итоге по этому делу,

он начал избивать Дениса,

и в конечном итоге нанес ему просто какой-то…

…как Денис сказал, нелепый, неуклюжий удар,

грубо говоря, промахнулся.

И в итоге, это привело к тому,
что у него селезенка разорвалась.

Естественно, тут операционное вмешательство,

скорая помощь — здесь уже ничего не сделаешь.

Здесь оперативник попал.

Более того, он самый последний этот удар нанес.

Он уже тут никуда не отвертится,

он в итоге и был привлечен к ответственности.

Самое интересное для меня, в моей практике,

я такого лично не встречал —

вину свою признал в итоге,

дал явку с повинной, признательные показания,

и, естественно, тот самый вопрос, который волнует всю общественность:

«Зачем вы это делали?»

Он ответил очень просто и прозаично:

«В целях повышения
раскрываемости преступлений»

— Если человек оказывается в полиции,

как не стать жертвой пыток?

Есть ли хоть один более-менее
универсальный способ?

— Нет.

Нет, более того — не то, что универсальный,

нет ни одного способа, который гарантировал, что вы

не станете жертвой пыток.

Нет его, я это говорю совершенно уверенно.

Если бы он был,

мы бы давно о нем рассказали.

А не морочили бы голову властям,

чтобы они целый ряд мер приняли,

чтоб пыток не стало.

Мы бы просто научили людей, как их избежать.

У нас мэры становились жертвами пыток,

у нас генералы полиции
становились жертвами пыток.

Ни положение, ни деньги не спасали,

ничего.

Причем жертвами пыток
становились в том числе абсолютно

случайные люди, которые случайно попали под

полицейского, которому показалось,
что этого человека можно

можно назначить виновным

в совершении преступления, которое ему…

…к утру надо раскрыть.

(Дудь)
— Сомова и Костерина осудили.

Они после этого вышли и работали охранниками, насколько я знаю.

— Не знаю,

где они работали — мне сказала мама.

Ходила она в магазин,

и она встретила Костерина в магазине,

который работал охранником.

Она к нему подошла,
она его пристыдила,

сказала: «Как ты можешь мне смотреть в глаза?

Ты пытал моего сына, ты сделал его инвалидом».

Он сделал инвалидом двух человек.

Меня и моя мама тоже, можно сказать,
потенциальный инвалид.

Потому что она находится
рядом со мной на протяжении 20 лет,

почти никуда не выходит,

нигде не бывает — можно сказать,
не может от меня отойти.

— А что он сказал ей?

— Ничего, он опустил глаза.

Что он тебе сказал?

Он просто ушел, сменился,

поставили другого охранника.

Он просто избежал разговора, ушел, заперся.

И не стал с ней разговаривать.

(Дудь)
— У вас были друзья,

— …во всех силовых структурах.
— Да, да.

— И есть люди, которые считают,

что честных полицейских не бывает.

— Ну я с этим категорически не согласен.

— Логика какая: ты работаешь в отделе полиции,

ты честный парень — ты пришел туда,

потому что, не знаю,
фильмы с Чаком Норрисом смотрел или

«Улицы разбитых фонарей»,

где были честные менты,

которые ловили преступников

в силу возможностей и таланта.

Ты хочешь работать честно.

Но при этом ты знаешь,
что в твоем же отделении полиции

могут пытать человека.

И ты не делаешь ничего в связи с этим.

Ну, то есть, ты принимаешь это как факт.

Ты не делаешь это сам,

но ты и не трубишь об этом

везде, куда только можно.

Остаешься ли ты при этом честным полицейским?

— Да нет, я полагаю, что нет.

Конечно, нет. Другое дело, что, вот,

по крайней мере те ребята,
с которыми я дружил,

они старались об этом не думать.

Вот именно потому что вот, вот, вот…

…в романе Оруэлла есть понятие «самостоп».

Это когда человек понимает,
что если вот он еще

полбайта додумает, эту мысль,

ему дальше нужно будет
что-то в этой жизни менять.

Либо ему дальше будет очень некомфортно.

И вот они на этом месте останавливаются.

Вот мой друг, который, вот,

который меня в эту деревню притащил

когда-то и поселил,

он командир роты ОМОНа.

Он прошел больше десятка
чеченских командировок.

Он не идиот.

Он достаточно интеллигентный парень,

он пединститут закончил, он стихи писал,

все такое — и вот жизнь его воткнула
в эту службу.

Вот всю жизнь,
сколько я его наблюдал, все 25 лет,

он прикидывался идиотом.

Вот он всегда как-то старался

выглядеть глупым, нерассуждающим —

это было напускное.

Потом эта маска к нему намертво приросла,

к концу жизни…

Он столько времени изображал из себя

такого, недалекого человека,

которого куда пошлют, туда и…

«Наша служба простая:

увидел, догнал, убил».

А следователь потом пусть сортирует,

кто виноват, кто не виноват.

Это вот примерно так

все вот эти люди и рассуждают.

Они не то что идиоты, они не то что садисты,

но вот их там много достаточно, вот таких людей.

Которые понимают, что,

с одной стороны,
в любом случае полиция нужна,

с другой стороны,
чтобы в этой полиции быть успешным,

нужно применять пытки,

нужно втирать очки,

нужно не принимать
заявления бесперспективные, да?

Из перспективных заявлений стараться

«каждую палку ломать надвое», как у них выражаются,

чтобы тебе и по этой шкале очки набрать,

и по этой шкале очки набрать.

Им это противно делать,
они этого делать не хотят,

они служат так, как…

Вот как примерно в кино показывают

про вот тех самых ментов в «Разбитых фонарях».

И песенка там еще есть,

совершенно замечательная и очень символичная.

«Пусть не по правилам игра, —

значит, — прорвемся, опера».

Эффективно служить в полиции
можно только нарушая закон.

И они вот это принимают.

Ну а дальше — коли мы понимаем,

что служить по закону плохо,

лучше служить по совести —

то дальше и их личная совесть,

и их субъективное восприятие справедливости,

оно у них и становится главной путеводной звездой,

главным компасом.

А по совести-то у каждого свои представления.

Да еще и в разных ситуациях разные.

— Совесть имеет свойство мутировать.

— Ну полагаю, что да.

— Ваш товарищ,
который был с вами в машине,

какова его судьба?

— Не знаю, мы не общаемся.

Я слышал, что

после этой ситуации
он устроился работать в милицию.

— Вы осуждали его когда-нибудь за

то, что он написал на вас тогда?

— Я не ожидал от него, конечно, такой клеветы,

но я прекрасно понимаю,

что он это сделал неспроста.

Что-то его вынудило это написать.

По слухам… Я так понимаю,
что он писал это под диктовку.

Поскольку он сам никогда,

насколько я знаю, никого не убивал,

он не мог знать вот этих подробностей

об агонии, так красочно все описывать.

Видимо, он писал это под диктовку.

Но, видимо, какое-то воздействие,

либо угрозы, либо пытки,

поскольку он не просто подписал бумагу —

эта бумага была написана его рукой.

Мы с ним сидели в школе за одной партой,
и его почерк я знаю.

— А он прямо друг детства?

— Да, мы с первого класса дружили,

были лучшие друзья,

за одной партой сидели.

Мы были вместе в армии.

Спали на соседних койках в армии.

Вместе учились, мы вместе поступали,

вместе работали

до армии.

— Закончилось решением Европейского суда

с огромной компенсацией,

и да, было… два опера были осуждены.

— Еще я слышал, там решетку поставили…

— Да.

В решениях Европейского суда

четко совершенно указываются

так называемые меры индивидуальные,

ну то есть Михееву выплатить
250 тысяч евро компенсации.

Европейский суд потребовал привлечь виновных к ответственности.

И есть так называемые меры общего характера, то есть

государство должно предпринять меры профилактики,

чтоб такое больше не повторялось.

Выявить, как на язые российского права,

выявить обстоятельства, способствовавшие

вот этой трагедии.

И принять меры, чтоб такого больше не было.

Ну то есть, как-то вот

объяснить товарищам оперативникам,

что доказательства нужно добывать законно,

как-то объяснить следователям, что

по подобным вещам, не дожидаясь Европейского суда, нужно расследования проводить.

Так вот, в данном случае,

те меры общего характера,

которые предприняли российские власти,

было то, что установили решетку на окне.

— Чтобы нельзя было выпрыгнуть.

— Чтобы в следующий раз, когда они будут кого-то пытать,

человек не мог выкинуться из окна.

— Европейский суд по правам человека

присудил вам 250 тысяч евро.

Вы их получили?

Государство России заплатило их вам?

— Да, их заплатили, но

они ушли на покрытие расходов…

…ну, по лечению.

Именно поэтому была
такая неимоверно большая компенсация,

которая европейским судом обычно не присуждается,

там суммы относительно символические.

А это именно была присуждена такая

огромная компенсация из-за того,

что были большие расходы по здоровью.

— На что вы живете сейчас, Алексей?

— Пенсия.

Пенсия по инвалидности.

— Какого она размера?

— Я не знаю, как она складывается,

но я так понимаю, мне идет еще компенсация на лечение и на лекарства.

В общей сложности получается около 20 тысяч.

Мама тоже пенсионер,

но поскольку она была вынуждена уволиться с работы,

она получила минимальную пенсию,

МРОТ, грубо говоря.

И вот… сначала она не получала вообще ничего,

до достижения 60-летнего возраста,

она не была пенсионеркой.

Она просто была неработающий человек.

Получала 50 рублей по уходу за инвалидом.

Компенсация от государства.

Пятьдесят рублей.

Это одна бумажка… в месяц.

Потом она достигла 60-летнего возраста,

и ей назначили пенсию по старости.

Э-э-э… минимальную.

И получилось, сейчас у нас две пенсии,
две минималочки.

У нее минималочка, у меня пенсия по инвалидности,

и компенсация на лекарства, которую

мы получаем просто деньгами,

чтоб хоть чуть больше она была.

Можно получать лекарства,

а можно монетизировать это все.

Ну там какие-то копейки, около двух тысяч что-то.

Дают тысячу рублей субсидии,

льготу на оплату квартиры.

Вот это вот все, что у нас есть сейчас.

— Когда-нибудь государство вам помогало?

— Мы несколько раз,

можно сказать, практически каждый год

пишем заявления в ГУВД о материальной помощи —

вот за 20 лет мы ее получили, наверное, два раза.

По… не помню, 4 тысячи рублей.

— Так, хорошо, за 23 года

в Нижнем Новгороде сменялось несколько мэров,

несколько губернаторов.

Ни один из них, там, не знаю,

в процессе своей предвыборной кампании или чего-то еще

не предлагал вам улучшить жилищные условия?

Помочь?

— Нет оснований.

Я обращался к депутатам,

у нас были суды,

и у меня есть решение суда о том,

что нет оснований, по которым

мне нужно улучшить жилищные условия.

Просто даже не улучшить,

а просто сменить на те, в которых возможно существовать.

Просто со второго этажа переехать на первый.

— Алексей, ваша мама работала архитектором.

Я правильно понимаю?

— Она по образованию архитектор

и работала в строительной компании.

— И уволилась, когда все случилось?

— Да, да.

— Вам тогда был 21 год, а маме?

— Маме было 42.

И у меня 4 образования.

После школы я закончил техникум автотранспортный,

после него я поступил в технический университет

по этой же специальности,
но уже на высшее образование.

Устроившись в милицию, я

учился в школе милиции.

После травмы я еще поступил,

получается, юридическое образование.

Был такой «Нижегородский коммерческий институт»,

сейчас он вошел в состав НГУ, Нижегородского государственного университета.

То есть я закончил еще заочно юридический факультет НГУ.

— Но в работе применить это никак не удавалось?

— Немножко, раньше, лет десять назад,

я работал в инвалидной организации юристом.

Несколько лет.

— О чем вы мечтаете?

— А у меня мечты очень короткие,

они всего двумя часами складываются.

После того, как я сходил в туалет, я мечтаю,

чтоб через два часа у меня снова это получилось.

Потому что если у меня не получится это сделать в домашних условиях,

мне придется вызывать скорую, уезжать в больницу,

резать мочевой пузырь и…

…сливать мочу, грубо говоря, прямым способом,

протыкая.

Протыкая мочевой пузырь.

(Дудь)
— Вы в 90-е работали с Валерией Новодворской.

Вы были в одном движении.

(Каляпин)
— Да, были.

— Валерия Новодворская разнесла вас.

Когда вы пошли в Союз по правам человека.

— Прокляла, если можно так сказать.

Не просто разнесла,
она буквально сказала: «Руки не подам».

— Логика была в том, что раз

вы пошли туда, то вы присягнули Путину.

— Нет, нет.

Логика была не такая.

Логика была такая, что

с этой властью нельзя сотрудничать.

— Оказалась ли Валерия Новодворская права?

— Думаю, что нет.

Думаю, что нет.

Я думаю, что для политика

это была бы еще какая-то приемлемая и оправдываемая точка зрения.

Я думаю, что для правозащитника это абсолютно неприемлемая аксиоматика.

Конечно, режим, который

упорно не хочет меняться,

он рано или поздно добьется,

безусловно, какой-то революции,

в худшем смысле этого слова — то есть,

с бунтом, с кровью, и…

…скорее всего,

замены этого режима на еще более жестокий.

Это так всегда происходило в истории.

Всегда.

Его надо… его надо давить,

его надо заставлять меняться,

и, самое главное, —

общество должно научиться это делать.

У нас же люди возмущаются по кухням,

по офисам.

А вот публично, а вот вслух,

а вот чтобы коллективно потребовать —

у нас это, ну, выбили, наверное, просто физически,

вместе с несколькими миллионами лучших представителей нации.

У нас… у нас

пресеклась эта культура.

Вот, у нас…

— Культура возмущаться?

— Культура публичного политического протеста.

— А пресеклась когда? В середине прошлого века?

— Прежде всего, да.

Те немногочисленные люди, которые готовы

это делать не по кухням и офисам,

подвергаются достаточно серьезному давлению.

Никого не расстреливают…

Если сажают, то, вот, на какие-то

не очень большие сроки, да?

Но общество этих людей отторгает,

вот что самое интересное.

У нас этих людей маргинализируют.

И их считают, там, городскими сумасшедшими.

Их считают неуспешными,

они непопулярны.

«Ну, вот, занимались бы своим делом,

открыли бы свою фирму,

доказали бы сначала, что они на что-то годятся.

А они, вот, протестуют из-за того, что…»

— Ну, то есть, Навальный и Люба Соболь — это не борцы

и не герои,

а маргиналы, в представлении широких масс.

— Для меня, безусловно, борцы и герои,

безусловно.

Более того, после всей этой истории с Навальным…

Я никогда не был его большим поклонником,

вот, не оценить его искренности и его мужества

после всей истории с возвращением

в Россию из Германии, и так далее…

Ну то есть, на мой взгляд, это должно было произвести какое-то, ну,

очень сильное впечатление на людей,

да, и они должны были, на мой взгляд, решительно выйти и протестовать.

Я ожидал, что люди, наконец, выйдут массово, потому что…

Это был очень сильный поступок,

откровенно, такой, жертвенный.

Чуть больше, чем обычно.

(Дудь)
— У вас на стене висит знамя Федеральной службы охраны.

Оно как тут оказалось?

— Неожиданный такой у меня круг друзей, вот.

У меня есть не то что друг, приятель,

из этой организации.

Он нижегородец.

Я как-то просто случайно

узнал в один прекрасный день, что вот сегодня — День ФСБшника.

Я как-то его решил поздравить, а

в СПЧ, в администрации, там

ларек со всякой ФСБшной символикой.

И я случайно купил вот этот вымпел.

Только уже доехав до сюда,

я понял, что это на самом деле давно уже

две разные организации, лет двадцать, наверное.

На самом деле ФСО это не подразделение ФСБ.

Понял, что дарить это неприлично.

Вот чайник, например, смотрите — на нем «Министерство обороны» написано.

Одной моей хорошей знакомой

подарил лично Шойгу — после истории с Крымом

она понесла его выкидывать на помойку.

Прям такой большой: там всякие чайники,

там всякая фигня вот с этой вот штампулькой.

И я в последний момент, когда она уже вот

кидала это в мусорный ящик,

сказал ей, что «давай я у тебя заберу,

у меня вот деревня есть».

Обещание нарушаю.

Я ей говорил: «Там ни один журналист никогда это не сфотографирует.

У меня там никого не бывает».
(смеется)

«А сервиз пригодится».

Тут целый сервиз Министерства обороны.

— Ну вы Плюшкин, да?

— Я просто уже старый рояль.

— Начнем с того, что в СПЧ я…

Вот раньше, когда я туда только пришел,

по крайней мере, и шел я туда за этим —

я имел возможность те мои бесспорные доводы,

вот невозможно спорить с пачкой из тридцати постановлений суда,

где работа следователя признается незаконной.

И я замучался с капитанами и майорами отношения выяснять.

Мне очень хотелось очень давно

обратиться к товарищу Бастрыкину, например, и сказать:

вот ваш сотрудник, следователь,

он восемь лет

делал работу исключительно

неудовлетворительно.

Не я говорю, суд говорит.

Вот он за восемь лет вынес тридцать постановлений,

и все признаны незаконными судом.

Это факт, с ним невозможно спорить,

это судебная власть сказала, это суд сказал.

За это время он у вас получал зарплату,

за это время он у вас там, не знаю, бумагу марал,

служебным автомобилем пользовался с мигалкой,

он у вас за это время умудрился еще два раза звезду на погонах получить.

Как это так получается?

Вас как руководителя устраивает его работа что ли?

Вот я туда проберусь куда-то,

в какое-то это СПЧ…

— Получите доступ к топ-менеджменту силовиков.

Задать неудобные вопросы.

— Публично, это очень важно.

Можно и более коротким путем
пробраться в кабинет Бастрыкина,

на какой-нибудь личный прием записаться,

рано или поздно попадешь.

Но здесь очень важен этот фактор публичности.

— Удалось?

— Удалось.

Удалось.

Первое время, первые года два,

они еще чего-то бекали и мекали,

а последние лет шесть,

как минимум, наверное даже больше уже,

они не приходят ни на одно мероприятие СПЧ, если знают, что там Каляпин.

Я искренне полагал,

что когда этим топ-менеджерам,

которые сами непосредственно вроде как никакой закон не нарушали,

начнут публично

говорить: «Вы объясните,

почему ваши подчиненные систематически

нарушают закон,

а вы на это не только

никак не реагируете, не только не наказываете никак,

вы их еще даже и поощряете?

Это вы вот так специально делаете,

вы специально стимулируете вот это беззаконие?»

— Игорь, мы с вами говорим после

того, как вы общались с Советом Федерации.

— Минюст, пожалуйста.

Министерство юст…

Именно в ведении этого ведомства

находится система ФСИН.

Все понятно.

Не до того Минюсту.

Нужно штамповать иностранных агентов.

— Как вы относитесь к Gulagu.net

и к тому, что они сделали этой осенью?

— Если вы имеете в виду публикацию вот этих…
— Архивы Савельева.

Архивы Савельева.

— Если мы говорим об архиве Савельева,

то, безусловно, его нужно было опубликовать.

Самое лучшее,
что можно было с ним сделать, это опубликовать.

Gulagu.net это сделало,

и большое им за это спасибо.

— Владимир Осечкин

часто подвергает критике вашу работу.

— В одном из самых главных пыточных учреждений ФСИН,

где людей били, пытали, насиловали,

Игорь Каляпин из так называемого «Комитета против пыток»

вот туда полетел, в Иркутск,

и написал… В общем, они там

сфотографировались, одеяла посчитали,
душевые, и так далее.

А информацию по пыткам никаким образом не проверили,

не раскрыли, не разоблачили.

— Его конкретная претензия — это ваша проверка,

которую вы совершали вместе с господином Федотовым

в иркутском СИЗО

в 2019 году.

Что вы можете на это ответить?

— Ну, во-первых,

никакой проверки мы там не проводили.

То есть, Совет…

Совет при президенте время от времени посещает какие-то регионы,

и в течение двух дней

составляется такой список проблем

в этом регионе.

С этой целью

куча всякого разного народа

по своим секторам, по своим интересам,

посещают какие-то учреждения.

Мы в ходе этой проверки,

этого посещения СИЗО…

То есть не проверку проводили, а проходили там по…

…нескольким камерам,

смотрели, какое там

как там оборудованы камеры,

что там есть, чего там нет,

какие там матрасы, какое там питание, и так далее.

Разбираться… проводить нормальную проверку

учреждения — этим нужно заниматься несколько дней,

более того, потом очень долго заниматься юридическим сопровождением.

Господину Осечкину вообще, ну…

Он изначально избрал себе такую манеру работы,

то есть он сидит, собирает жалобы осужденных,

родственников из разных регионов —

и рассылает их потом,

не рассылает, а посылает в Следственный комитет.

И все, на этом его работа заканчивается.

То есть,
если бы он хоть раз попробовал хоть одно дело

довести до какой-то реализации, до приговора,

попытался его самостоятельно расследовать,

я бы еще понял какие-то его претензии.

То есть, у нас

нет, на самом деле, ресурсов

для того, чтобы работать

во всех регионах,
и во всех регионах проводить расследования.

Мы этим занимаемся в шести регионах.

Мы не работаем в Иркустке и никогда не работали.

А мой визит вместе с Федотовым

в следственный изолятор в Иркутске,

он был в ходе вот такой поездки СПЧ,

которая никаких расследований, никаких проверок не предполагает.

— Игорь, зачем вы тогда тратите свое время на эти поездки?

СИЗО №1 Иркустка,

у которого уже в 2019 году

уже была репутация главного пыточного места

Иркутской области.

Про это многие знали.

В 2019 году вы туда приезжаете с проверкой.

Через год уже не на уровне слухов,

официально становится известно, что в этом СИЗО

в кишечнике одного из заключенных
взорвался кипятильник,

что 75 процентов… 75 заключенных

жаловались на насилие, сексуальное.

Официально становится известно,
что это просто ад на земле.

И получается, что ваш визит

за год до этого — это действительно

часть какой-то постановки,

часть пускания пыли в глаза,

в который вы выглядите, мягко говоря, плохо.

— Я с вами не согласен.

Дело в том, что

на мой взгляд, чем больше будет всяких, самых разных,

посещений вот таких закрытых учреждений

правозащитниками, журналистами,

представителями какой-то общественности,

тем лучше.

Тем чаще будут вскрываться вот такие вот факты,

и тем проще будет добиваться по таким фактам расследования.

Но это не значит,

что если журналист Дудь

приедет в изолятор, вот в тот же самый иркутский,

для того, чтобы встретиться

с каким-то конкретным осужденным,

следствием арестованный, который на что-то жалуется,

он снимет с ним какую-то передачу,

да, и потом о ней расскажет.

Это совсем не значит, что Юрий Дудь

провел проверку этого следственного изолятора.

И что кроме того, что он показал,

других проблем в следственном изоляторе нет.

— Но я при этом если буду знать, что это

пыточное учреждение,

и про это есть репутация,

а мне будут показывать, что там музей замечательный,

что там с матрасами все хорошо,

я буду уверен, что мне врут.

Я буду уверен, что к моему приезду подготовились,

и меня держат за идиота.

Я буду думать, что меня использовали.

Подождите, а использовали-то вас почему?

Вы потом так и скажете, что

«здесь с матрасами все хорошо,

музей замечательный,

при этом я знаю, что это учреждение пыточное,

и у меня сложилось впечатление, что мне врут».

— Да, но…
— Я примерно…

— А вы так сказали после посещения иркутского СИЗО?

— Меня просто… Я не сказал ничего

по результатам посещения иркутского СИЗО.

Меня, собственно, никто и не спрашивал,

пыточный он или нет.

Я получил там несколько жалоб,

я эти жалобы передал —

также, как господин Осечкин делает, —

я их передал в Следственный комитет.

Потому что

наша организация, «Комитет против пыток»,

в Иркутске не работает.

У нас нет возможности эти дела сопровождать.

Все, что я мог сделать,

это передать их в Следственный комитет — я их и передал.

И когда у меня брали какое-то там интервью

по этому поводу, я сказал, что

в ходе посещения изолятора

ко мне поступило несколько жалоб

в том числе на пытки.

Они были переданы

в Следственный комитет

и прокурору Иркутской области.

— Игорь, а вам не кажется, что ваш авторитет

и все ваши заслуги

вот такие вот поездки с президентским советом размывают?

Вы с одной стороны ловите у себя в Нижегородской области

всех этих негодяев, в Оренбурге,

негодяев, которые пытают, издеваются над людьми,

а тут вы становитесь,

даже если невольно, участниками просто

потемкинских экскурсий?

Зачем?

— Я вам сейчас объясню, зачем.

Дело в том, что мы здесь можем сидеть, в «Комитете против пыток»,

и сколь угодно долго

возмущаться тем,

что пытки применяются,

что пытки не расследуются, и так далее.

Но нужно что-то менять.

И вот для того, чтобы что-то менять,

нужно общаться

не всегда с приятными людьми,

которые находятся у власти и при власти.

Нужно общаться с руководством Генеральной прокуратуры,

нужно общаться с руководством Следственного комитета,

нужно общаться с политическим руководством,

со всякими депутатами,

сенаторами, и так далее, которые

зачастую не в теме,

которые зачастую ничего не хотят, ну и так далее.

Но если мы хотим поменять

ситуацию в стране к лучшему,

то общаться с ними нужно.

И в этом вот Совете,

вот он для меня единственное,

учитывая то, что мы там трижды
иностранные агенты и так далее,

я иначе пробиться в то поле, где

что-то решается,

иначе как через президентский совет не могу.

У меня никаких других каналов связи с властью

не осталось.

— Но все ваши ответы

на нашем сидячем интервью,

они говорили о том, что власть

сама виновата в том, что так происходит.

— Ну конечно.

— И власть не заинтересована в том,

чтобы это прекратилось.

— Совершенно правильно.

— Тогда разве это не мартышкин труд?

— Это мартышкин труд процентов на 95.

Надо, тем не менее, надо находить аргументы,

и я думаю, что в ряде случаев это удается,

для того, чтобы

это безобразие, пытки, были прекращены.

Я их агитирую за то, чтобы

жить в стране стало более безопасно.

И им в том числе.

Потому что когда проблема пыток

становится бесконтрольной,

когда она становится слишком масштабной,

это угрожает самой власти.

Вот я это пытаюсь до них донести.

И отчасти, иногда, это получается.

— Пытают не только силовики?

Пытают те, кто в зависимости от них.

— Совершенно верно.

— Одно из дел, которые «Комитет против пыток» довел до уголовного наказания,

это начальник оренбургской зоны.

— Начальник и заместитель начальника,
оба были осуждены.

— Прямо два главных человека на зоне?

— Да, один полковник, второй подполковник, по-моему.

— Они пару сотрудников,

пару заключенных использовали для строительства своего коттеджа.

— Да, да.

— В обмен на УДО, да?

— В обмен на УДО.

— В итоге обещание про УДО они не выполнили.

— Совершенно верно, и человек начал возмущаться.

Этот осужденный.

— В итоге они снарядили

других заключенных

изнасиловать одного из них.

— Да.

— И реально снимали это на камеру?

— Лично причем.

Они вот даже не распорядились,

чтобы кто-то это снимал на камеру,
а лично оба присутствовали,

начальник и его заместитель.

Они снимали, как этого осужденного опускали,

то есть совершали принудительные действия сексуального характера,

снимали это на камеру да еще и объясняли

ему и еще нескольким присутствующим вот этим вот активистам, так называемым,

что «будешь себя плохо вести —

вот это видео мы в интернет выложим».

— Как им удалось сообщить об этом?

— Он об этом сообщил…

К нам он обратился уже когда освободился,

у него уже срок освобождения подходил.

Вот, и он нам сообщил,

в том числе рассказав все подробности.

Это же все на что рассчитано?

И почему действия сексуального характера применяются?

Для того, чтобы

человек об этом потом не рассказывал.

Не каждый мужик, особенно который «по понятиям» живет,

так называемым,

рискнет об этом подробно рассказывать.

Девчонки-то изнасилованные в правоохранительные органы чаще всего не идут.

Чаще всего не идут.

Потому что боятся это все как-то публично рассказывать.

А мужику…

Тем более с понятиями.

— Я понимаю, что вы с правозащитниками делаете одно общее дело,

но конкуренция в правозащите тоже существует.

Хоть раз за эту осень

вы позавидовали проекту Gulagu.net,

учитывая, как они срезонировали с «делом Савельева»?

Я позавидовал, что им повезло, и Савельев обратился к ним.

Хотя в общем, я думаю, что это

заслуженно, потому что

Gulagu.net — это действительно,

это проект, единственное,
что делает — это публикует жалобы.

И совершенно нормально, что Савельев именно туда пошел.

Было бы лучше,

если бы он пришел к нам.

Я абсолютно в этом уверен.

Савельев говорит,
что он обращался в «Комитет против пыток».

Вы говорите, что нет.

— Нет, конечно.

— Вы уверены?

— Ну…
— Все обращения через вас проходят?

— Ну не знаю, у меня есть

люди, которые

отслеживают почту

и докладывают мне обо всех

вот таких подобных обращениях.

Я вам могу сказать, что вот

я только что вернулся из Кировской области.

Я там тоже отрабатывал… Было сообщение,

к нам было обращение

якобы некоего сотрудника,

который готов предоставить аналогичные записи по кировской колонии.

Человек оказался мошенником,
как и следовало ожидать.

Он сказал, что он готов

такие записи вынести,

но ему нужен носитель,

нужно ему перечислить небольшую денежку,

чтоб он съездил этот носитель купил, вот.

Мы решили рискнуть,

я ему эти деньги перечислил — естественно, никакого

сотрудника с носителем там не оказалось.

— У «Комитета против пыток»
долгое время был офис в Чечне.

— Да.

— Сейчас его нет.

— К сожалению.

— Потому что он был разгромлен.

— Трижды.

— Кем?

— Правильно это называется «вигиланты».

То есть это некие люди,

объединение таких граждан, которые

силовиками не являются официально,

но неофициально они по заказу власти

выполняют некие силовые операции.

Зеленкой кого-то полить,

кому-то морду набить,

кого-то яйцами закидать.

А кого-то вот… потому что разгромить офис,

да, или вот это как…

как Каляпина, в муке извалять,

это, ну, от имени власти же не сделаешь.

— Ты очень грустишь, когда видишь,
что происходит в Чечне.

— Да.

— А сейчас ты видишь тренд, что

это расползается.

— Это вот как один мой друг

говорил: «Чечня — это полигон для испытаний,

чтобы перенести всю эту практику на остальную Россию».

В Чечне вот эта свобода, вот это вот то, что…

…ну, то есть, свободные росточки,

они все

не то, что умерли, они в глубоком-глубоком анабиозе,

там опасно вот это вот все проявлять.

Там это все выжжено на корню.

И сейчас это уже пришло, так скажем,

в условную остальную Россию.

Потому что я на самом деле Чечню и остальную Россию

не разделяю.

Чечня — это Россия.

И сейчас это пришло к нам.

И здесь я имею в виду маховик репрессий,

который раскручивается

и с которым уже сложно что-то сделать обществу.

И до сих пор, конечно, пугает вот это равнодушие.

— Оно есть?

— Оно есть, оно было всегда.

То есть, в основном,

именно потому, что оно есть,

это пришло

во все регионы, это расползлось.

Потому что мы были равнодушны к тому,

что происходит в Чечне.

— То есть, ты простой человек, работаешь в суши-баре, например.

У нас был такой один заявитель.

Который просто… за ним приехали, и он пропал.

Блоги, подписки на какие-то Телеграм-каналы.

Если у тебя в телефоне в Грозном это найдут,

и ты, например, местный житель,

то велик шанс, что от тебя так просто не отстанут.

Скажешь спасибо, если тебя отпустят.

Если тебя просто побьют и отпустят,

то тоже повезло.

Очень часто к нам обращаются люди, которые говорят,

что вот «задержали у меня родственника,

в телефоне у него что-то нашли и все, он пропал».

Можно вспомнить дело, например, Мовсара Умарова,

который работал в суши-баре.

За ним приехали люди,

как нам говорили свидетели,

посадили его в автомобиль и увезли.

Родственникам его потом показывали даже,

что вот «он у нас находится, приносите ему еду».

Он переписывался со своей женой, говорил, что его отпустят.

А потом проходит время и говорят:

«А знаете, в спецоперации мы участвовали,

он ушел куда-то, мы не заметили, куда он ушел,

и все, его больше нет».

А жене обещали, что «мы его отпустим».

Маме то же самое обещали.

Дело Салмана Тепсуркаева,

которого обвиняли в том, что он является одним из

администраторов Телеграм-канала 1ADAT.

То же самое.

Парня похитили, заставили публично на камеру

сесть на бутылку,

после этого записали еще несколько видеозаписей

о том, что он говорит, что у него все прекрасно.

И все, и парень пропал.

Оба дела эти с 20-го года длятся уже,

прошло больше года,

и надежды на то, что парни живы, крайне малы.

Расследование ведется неэффективно.

То есть, по делу Мовсара Умарова

следователь откровенно говорил,

что «я не пойду проводить осмотр места происшествия

на базу ОМОНа, куда вы просите, чтоб я сходил.

Мне достаточно информации и так».

Мы говорим: «Ну как?
Его в кабинете видели, сходи посмотри.

Найди людей, которых описывают родственники».

Мы за следователя сделали всю работу.

Мы нашли автомобиль, на котором похитили Тепсуркаева.

Мы нашли его в селе.

Мы его сфотографировали
и даже сняли на видео, говорим:

«Вот автомобиль стоит, следователь.

Пошли с нами, зайдешь спросишь, что за автомобиль».

«Я не пойду, я не хочу».

Мы нашли людей, опознали даже людей, которые

есть на видеозаписи,

где похищали Тепсуркаева.

Это сотрудники правоохранительных органов.

Есть их фамилии, их звания,

где они работают,

в Инстаграме у них куча общих фотографий.

«Товарищ следователь, сходи допроси».

«Не буду».

«Почему?» — «Ну не буду, и все».

И вот так каждое дело.

Везде, где в Чечне задействованы силовики,

добиться эффективного расследования
просто невозможно.

— За все время существования «Комитета против пыток»

у вас ноль приговоров силовикам из Чечни.

— После этого. До этого были, между прочим.

Когда шла война,

пока там не установилась власть Кадырова,

мы несколько силовиков,

правда, с российской стороны,

привлекли к уголовной ответственности.

Там, за…

…то, что они с гражданским населением творили.

— После ноль?

— После ноль.

При Кадырове ноль.

Я могу так сказать.

— В чем вы мотивацию работы находили?

Ну, учитывая, что там не получается.

— Я совершенно не согласен, что не получается.

То есть, я еще раз хочу сказать, что наша основная цель…

Цель защитить человека конкретного —
она святая, вопросов нет.

Но я знаю более важную цель.

Нам нужно сделать так,

чтоб этот пыточный конвейер остановился.

Мы его должны сломать, мы его должны заклинить.

Мы должны добиться принятия таких законов

и таких механизмов в государстве,

которые дальше будут работать сами.

Невозможно… Вы понимаете, что мы каким-то единицам помогаем?

Мы за двадцать лет

150 человек, бандитов, посадили в тюрьму.

Понимаете, что это совершенно неадекватно?

Непропорционально масштабу проблемы.

Наша задача,

откровенно об этом говорю всем,

все смотрят осуждающе

при этом.

Наша задача — не помочь конкретному человеку,

мы это делаем заодно,

очень добросовестно, мы никогда никого не бросили и не подвели,

но наша основная задача —

создать такие механизмы в стране,

которые сведут эту практику пыток на нет.

Сделают их применение слишком опасным,

слишком рискованным.

Заставят Следственный комитет работать так, как в законе написано.

А не как они договариваются с начальником отдела полиции.

Наша задача в этом.

И мы по Чечне ее не решили.

Но мы существенно продвинулись.

(Дудь)
— Кто живет в этой деревне сейчас?

— Ну здесь буквально

три, наверное, семьи,

где люди работоспособного возраста.

Один дальнобойщик,

второй егерь, третий…

У него два трактора,
и ему время от времени на них заказы дают.

В местной администрации, он что-то тут…

…дорогу засыпать,

что-нибудь выкопать, закопать.

— Здесь есть администрация?

— Ну конечно.
— А.

— Чего-чего,
а администрация и изба с флагом у нас есть везде.

Электричество есть не везде.

А изба с флагом обязательно, а как же.

А так еще пенсионеров тут живет десятка два.

— Сейчас полдень.

Но мы уже видели людей, которые

просили налить.

— Эти люди последний раз приходили ко мне «налить» в полтретьего ночи.

— Сегодня?

— Сегодня.

— А, и в двенадцать снова пришли.

— Ну естественно, это для них значительный перерыв.

Здесь люди вообще так, это, ну,

от души выпивают.

— Вы говорили,
что пьют какой-то особенный напиток здесь.

— Да, здесь поскольку средства на покупку водки далеко не у каждого,

то вот такой народный напиток здесь это

лосьон «Веснушка».

Это спирт, почти чистый,

с какой-то гадостью,

судя по тому, что там написано,
что это для выведения веснушек жидкость.

Но там 96% чистого спирта.

— Сколько он стоит?

— По-моему, 16 рублей.

— 16 рублей?
— Да.

350 грамм.

— Почему Владимир Путин

никак на это не реагирует?

— Ну, почему никак?

Как-то он на это реагирует.

Вот я когда последний раз ему 20 с лишним минут,

меня потом чуть не линчевали коллеги

по СПЧ, потому что я съел время трех выступлений.

Но я 23 минуты как-то ему, повторяясь,

рассказывал про необходимость
предпринять несколько шагов

совершенно обязательных для того, чтобы хотя бы остановить эту практику пыток,

не давать ей дальше распространяться.

Он меня там послушал, покивал,

и в качестве ответа рассказал какую-то байку

про то, что один мой коллега рассказал, что

там устраивали курсы правовые

для вот этих афганских, как они называются, церандоевцы, да, они там назывались?

То есть афганцев, которые воевали

на стороне законного правительства,

на стороне Бабрак Кармаля.

Мы им устраивали курсы, как правильно вести допрос,

соблюдая стилистическую законность.

Читали целый месяц,

и… значит, в самом конце,

один из этих слушателей-курсантов

афганских — ну афганских, конечно,

про кого Путин может еще рассказать

в этом контексте —

поднимает руку и говорит: «А вы объясните,

вот у нас вчера на базе электричество отключили,

и вот как я должен без электричества

закреплять доказательства?»

Ну то есть месяц объясняли человеку, как законно

расследования вести, а он спрашивает: «Как я без электричества работать буду?»

— Ну то есть имеется в виду, что…
— Угу.

— Подключение электротока — это такой дежурный инструмент доказывания,

а вот генератор отключили: «Я как буду?»

— А как понимать?

— Да вот как хотите, так и понимайте.

Вот цитата практически дословная.

Я думаю, что он это рассказал к тому, что «понимаете,

мы-то объясняем, как надо правильно, а они вот…

А они вот все равно, что ж нам с ними делать…»

— А, типа так же мы и русским полицейским объясняем.

— Ну конечно, конечно.

Он же не может это на примере
русских полицейских рассказать.

Вот на примере какого-то там несчастного церандоевца.

Я думаю, что он выдумал эту всю историю, и вообще…

И вообще, Путин достаточно компетентно и как-то…

…неплохо отвечает на все эти вопросы,

которые мы ему там периодически задаем.

И обычно они у него удачные, эти ответы,

ну прямо… они плохие, но удачные.

С точки зрения…

— А…
— Непонятно, как это сочетается?

— Не, понятно, они могут быть бессодержательными, но афористическими.

— Да, да.

Особенно для людей, которые не в теме.

Которые смотрят эти трансляции.

Это все выглядит как-то очень… и с юмором,

и находчиво, и видно, что человек разбирается.

То есть, он умеет… себя вести.

В этом конкретном случае

его ответ был явно неудачный.

Все поняли,
что он ушел от ответа на самом деле просто.

— Тебе приходилось восстанавливаться после этого как-то?

— На протяжении где-то, наверное, месяцев трех-четырех

я практически вообще не выходил из дома.

Видео бывают, где собака во сне начинает бежать.

Вот примерно так же я дергался во сне,

на протяжении минут пятнадцати,

какая-то, не знаю, психическая нестабильность была в этом плане.

Ну, вроде так я днем себя нормально чувствую,

а спать ложусь — меня колотило прямо, короче, во сне.

И нет-нет, они мне до сих пор как-то

эти опера снятся с электрошокером,

то, что они меня сажают в машину,

то есть, у меня это в подкорку
надолго очень, наверное, засело.

И сейчас, если у меня, не знаю, не дай бог, конечно,

что-либо случится

в плане украдут кошелек или еще что-либо,

я подумаю еще обращаться ли в полицию, потому что

неизвестно: вдруг я им лицом опять не понравлюсь

или еще какую-либо они причину найдут.

Вот, и…

…сейчас, когда я иду по улице
и вижу полицейских в погонах,

вижу погоны напротив, я дорогу перехожу лишний раз,

думаю: «Лучше обойти

таких людей».

— Чем ты сейчас занимаешься в Уфе?

Кем работаешь?

— Я сейчас работаю торговым представителем по мобильной связи.

Езжу по торговым точкам, продвигаю…

— Ты переехал в Уфу из Стерлитамака

из-за этой истории или по работе?

— Ну, больше всего из-за этой истории,

потому что я работать в Стерлитамаке вообще не мог.

Я постоянно шел, оборачивался,

ну, не чувствовал себя в безопасности в этом городе.

Хотя мне многие говорили: «Да ладно,

они уже к тебе не подойдут».

Но я не знаю, что от них ожидать же.

В Уфе как-то мне попроще.

— Я работаю на стройке,

я занимаюсь установкой вентилируемого фасада.

Ну, на высоте.

— А, ты типа монтажник-высотник.

— Да.

Ну, есть девушка сейчас,

но пока я…

…просто для себя решил,

пока это все не закончится,

я не хочу ни жениться, ни… потому что…

…пока это все из головы не выйдет,

не хочу ничего.

— Вы же находитесь в новостном контексте

и видите, что новости про новые пытки,

в том числе током, продолжаются.

Правильно ли я понимаю, что

ничего не изменилось?

— Постоянно, постоянно, на протяжении двадцати лет,

сколько работает «Комитет»,

почти каждый день у них проходит новость, что то здесь, то там к ним обратились с заявлением о пытках.

А сколько еще не обращаются людей.

Или у людей нет возможности обратиться.

Я думаю, это происходит сплошь и рядом.

Мы просто об этом не знаем.

— Почему ничего не меняется?

Почему прошло 23 года,

а пытки продолжаются в России?

— Руководству ГУВД это очень удобно.

Во-первых, запытав заключенного, можно

получить… Мама ругается, говорит: «Ни в коем случае не рассказывай.

Ни в коем случае свое мнение не высказывай».

Боится, что нас лишат пенсии,

боится, что нас лишат всего,

мы ж сейчас… единственная статья дохода — это пенсия от государства.

Ну…

— Что про коляску, Алексей?

— Ну она говорит, что мы не можем купить коляску,

«скажи, что

у нас нет возможности купить коляску».

Нам предложили, ну… соцзащита

предложила коляску.

Но она мне не подходит.

Ну, они закупают дешевые китайские коляски,

обеспечивают маломобильных инвалидов этими колясками.

Мы ее посмотрели, и она нам не подошла.

Все вот эти требования…

А та коляска, которая мне подошла,

ну, простая российская коляска,

она очень дорогая.

— А дорогая это сколько?

— Последний раз я связывался с организацией,

московская организация делает их.

Называется она «Катаржина».

Коляска стоила

в районе 140 тысяч.

Но соцзащита сказала: «У нас выделено только 40 тысяч на коляску».

Поэтому мы не можем ее купить.

— О чем ты мечтаешь?

— Мечтаю о том, чтобы в нашей

стране было правосудие

и единство народа.

Все.

— М-м.
— В принципе.

— Если глобально так брать.
— А сейчас правосудия нет?

— Есть какая-то доля процента.

Но по большой степени все складывается так, что

людей пытают,

людям навязывают и выбивают показания из них, и сажают, то есть…

Мой случай… мне крупно повезло, я могу еще сказать, вот.

А кому-то и не везет.

И те люди уезжают и теряют свои годы жизни

ради каких-то, не знаю,

палок и звезд на погонах.

— Правильно ли я понимаю, что

в стране сейчас есть

прямо отдельная каста людей?

Это силовики.

То есть это свой мир и, в общем,

которому позволено сильно больше, чем нам?

— Которому позволено все, к сожалению.

— Так всегда было или сейчас это?..

— Сейчас. Это сейчас,

это стало реальностью в течение последних десяти лет.

Десять лет назад этого совсем не было.

Произвол был всегда, пытки были всегда,

но вот когда они почувствовали себя абсолютными хозяевами жизни,

это резко стало заметно

после всей этой крымской истории.

Это вот я совершенно четко отследил.

Точно так же, как

значительное и количественное, и качественное

изменение в применении пыток

после Чечни

стало заметно.

Стали какие-то более изощренные способы применять,

то есть явно в Чечне был такой, этот,

курсы повышения квалификации.

Обмен опытом.

Вот, а вот…

…хозяевами они себя почувствовали,

разговаривать начали по-другому,

они откровенно говорят, что, значит,

правозащитники — это враги государства,

права человека — это вражеская идеология,

навязанная нам западом

и направленная на

разрушение России как государства.

Вот это все… это начиная от опера

и заканчивая высокопоставленными, вплоть до генералов —

я это слышу систематически в последнее время.

— А что изменил Крым?

— Ну, я могу только свое мнение высказать.

Наверное, они

в большей степени даже почувствовали.

Это же не какие-то документы изменились,
не какие-то приказы —

они, видимо, почувствовали себя, наконец,

людьми, которые…

…они нужны своему государству,

они нужны своей стране.

Вот до этого им внушали, что

они никакая не элита, вы работу просто работаете.

Кто-то электрик, кто-то строитель,

кто-то еще кто-то, а ты полицейский.

Работа у тебя такая — ты не выше других, и так далее.

Это была прямо такая дежурная идеология в полиции, вот,

при позднем Нургалиеве.

Ну и, собственно, при раннем Колокольцеве.

Потом, после всей этой крымской истории,

что ФСБ, даже ФСИН…

Какое, казалось бы, ФСИН имеет отношение

к Крыму и собиранию земель — вроде никакого.

Нет, все силовики стали гораздо наглее себя вести.

И опять считать,

показывать, что они главные люди в стране.

— Вы говорили, что на вас невероятное впечатление

произвел Оруэлл.

В юности, кажется.

Идеей фикс в какой-то момент стало не оказаться в обществе, которое описано у него.

— Абсолютно правильно.

— Для начала: вы говорили про «1984».

— Да, да.

Не про «Скотный двор»?

— Нет, не про «Скотный двор».

— Просто «Скотный двор»,
там узнавание уже абсолютное.

— Я понимаю, но «Скотный двор» не страшно читать.

А «84» — страшно, мне было страшно.

И я действительно тогда подумал,

что вот до этого доживать точно не стоит.

Вот надо как-то вовремя сдохнуть,

на какой-нибудь баррикаде,
потому что вот тут жить страшно.

Вот никем: никаким начальником,

никаким академиком, никаким великим физиком,

никаким великим министром, президентом, —

никем в этом обществе жить не надо.

Не то что не надо — не хочется, не хочется.

— Как далеко мы от него?

— Боюсь, что близко.

Я на самом деле

никогда не видел таких

эффективных инструментов

для манипулирования общественным мнением,

для массового запугивания…

То есть, это вот в двух шагах.

(легкий шум ветра)